Так вот, в ночлежках разговаривали скорее так, а ночлежка Горького действительно очень похожа на Афинскую школу, где каждый развивает свою философию. Ленин был, наверное, прав отчасти, но всё-таки есть некая сценическая условность, сценическая реальность, поэтому публика верила в это. Я думаю, что актуальность этой пьесы для нас сегодня в том, что любые формы утешения и примирения уже нас пресытили, хватит терпеть, нужно сказать однажды себе: «Правда — это бог свободного человека!» Неважно, кто это говорит, пусть это говорит Сатин: лучше Сатин, который это говорит, чем Лука, который нас утешает — и в конечном итоге доводит нас до самоубийства.
Ну, спасибо за вопросы.
«Каким правилам подчиняется человек, выломившийся из системы социальных отношений?»
Братцы, вот это очень осмысленный вопрос, очень правильный — если он уже не в системе этих отношений, каким правилам он подчиняется? Я скажу жестокую вещь, очень, и мне самому эта вещь очень неприятна — он подчиняется только собственным критериям, он должен выдержать те критерии, которые он взял на себя, эта самая страшная борьба. «С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой!» — законы общества уже над ним не властно, он должен соответствовать собственному уровню, а это самое трудное. Вот Горький сломался, например, я даже знаю, почему он сломался — для него стала слишком много значить репутация. Он в последние годы всё время говорил: «Биографию испортишь». И испортил себе биографию, хуже всех испортил себе биографию; хуже, чем Мережковский, потому что сталинизм вещь непростительная для художника, а он был верный сталинист, тут Солженицын прав абсолютно. Я не знаю, мне трудно найти художника, слушайте, Вы этим вопросом меня поставили несколько в тупик, мне трудно найти художника, который выломился бы из общества и соответствовал своим критериям.
Братцы, я вам назову два очень неожиданных имени: один — Оскар Уайльд, это эстет, который жил по своим законам. И он эти законы выдержал, и он умер, потому что — вот, надо было умереть. Второй — Шаламов. Поставить рядом Уайльда и Шаламова, я вам скажу — это почти невозможная наглость, но это так и есть. Шаламов соответствовал своим критериям, жил и умер в соответствии с ними. Одну слабину допустил — отрёкся от «Колымских рассказов», но расплатился за это полностью. Один жил, один умер.
Могу ещё одного назвать, кстати, человека довольно интересного. Вы знаете, вот Богомолов, абсолютный одиночка, Владимир Богомолов. Нигде не состоял, жил один как хотел; десять лет писал «В августе 44-го» — написал как хотел. Двадцать лет писал «Жизнь моя, иль ты приснилась мне» — написал как хотел. Написал два образцовых романа, великих. Нигде не состоял, ни в чём не участвовал, ничьей помощи не просил — абсолютный волк-одиночка, вот, да — выломился из социума. Он не просто выломился из социума — я его знал немного, с ним разговаривать вообще было нельзя, он функционировал в режиме монолога. И он никому не верил, никого не любил. Вот Василь Быков мне рассказывал, что человека более трудного в общении, чем Богомолов, он вообще не видел — наверно так, но в этом была своя правда. И у него были убеждения, достаточно людоедские — чекистов любил, смершевцев, да, но принципиально абсолютно следовал этим убеждениям; ни с кем не водился, ничего не добился, умер абсолютно одиноким — ну, хорошо жена была понимающая.
