Фабула строится на драматической истории бегства от оккупантов маленькой группы людей, детей и взрослых, во главе которой по прихоти обстоятельств оказывается человек, совершенно непригодный для роли лидера,— отдыхавший на континенте старик англичанин Джон Сидней Хоуард. Таким образом, структура «Крысолова» имеет точки соприкосновения с поэтикой «романа большой дороги», жанра, распространенного в европейских литературах XVII— XVIII веков и давшего неподражаемый образец в виде бессмертных «Приключений Тома Джонса, найденыша» английского писателя Генри Филдинга. Правда, роман Шюта от этого жанра все время отступает и его пародирует. Так, персонажам Шюта тоже выпадает на долю много приключений, но далеко не веселых; не мирные веси и очаровательные ландшафты открываются перед ними — дезорганизованная разгромом и захватом страна; место традиционного героя такого романа — молодого, красивого, чувственного, вольного как птица, занял у Шюта пожилой невзрачный господин, связанный по рукам и ногам данным им обещанием и чувством морального долга.
Есть' в «Крысолове» сильные эпизоды, сделавшие бы честь любому автору-баталисту,— бомбежка беженцев на дороге, разбитая армия в Дижоне, некоторые другие; но не они все же определяют трактовку войны в этой книге. Для Шюта, как обычно озабоченного сопоставлением ценностей и противоположением добра и зла, важнее было осуществить это на уровне привычного, повседневного. Поэтому он укрупненно прорисовывает вторжение войны в быт, показывает перерождение оккупации в это самое привычное и повседневное, хотя она и не становится от того более приемлемой. Герой Шюта приглядывается к немцам на французской земле: «Хоуард не заметил в их поведении ничего такого, на что пришлось бы пожаловаться, вот только лучше бы их тут вовсе не было. А так — что ж, они сдержанные, старательно вежливы, явно не уверены, что им здесь рады».
Что во Франции или Норвегии захватчики держались по-другому, чем в Польше или Советском Союзе, понятно. Тем не менее оккупация — всегда оккупация, и автор находит краски, чтобы читатель хорошенько прочувствовал и горький вкус поражения у французов, и синдром хозяев у победителей. То и другое сливаются в «новом порядке», принесенном немцами, который Шют поворачивает к читателю то трагической, то фарсовой стороной. Вот, к примеру, страшноватый по смыслу образчик фашистской пропагандистской демагогии, вложенный в уста немецкому офицеру: «Вы должны благодарить не меня, мой друг... Не меня, а Германию. Мы, немцы, принесли вам мир, чистоту и порядок, и это есть истинное счастье. Больше не будет войны, больше вы не будете скитаться. Мы, немцы,— ваши друзья... То, что Германия сделала для этого мальчика, она сделает для всей Франции, для всей Европы. Наступил новый порядок».
