Унялся Митрий, отпустил мя подобру-поздорову.
В другой раз и в третий приходил яз и всё потешал царевича. А он приметил, что ребятки ко мне от него перемётываются, взревновал: ладно ли, чтоб царского сына ради приблудного юрода оставляли! Однова и молвит мне: «Погоди, Огарко, сам таку диковинку покажу, что все ахнут». И затрясся, стал драть на себе парчовый кафтанишко. Подбежали няньки, увели.
Ден пять или боле не было его, хворал. Опосля сызнова на двор вышел, свою тычку с ребятами затеял, а мя отогнал, егда яз объявился, токмо посулил: «Ныне моя диковинка почище всех твоих будет». Почуял яз: недоброе он умыслил. Очи-то у него дикие, смурные, лик будто белёный, в корчах непрестанных, не совсем, примечаю, царевич-то в себе. Пошёл яз, у ворот обернулся, а он эдак хитро подморгнул ми, нож приставил к вые да и хватил по ней вкось. Кровища на сажень выхлестнула, и повалился царевич. Яз наутёк, ног не чую, а тут в набат ударили...
— Видать, царевич сам себя для потехи порешил? — изумился Фотинка, слышавший, что Дмитрия убили подосланные Годуновым люди.
— На Годунова напраслину возводят, — твёрдо сказал Огарий. — Не был злодеем Годунов, хотя при Грозном в опричниках ходил. Да и пошто ему на Митрия было покушаться? Он в цари никак не метил при живом-то Фёдоре Иоанновиче. Нагие на него наговорили, а ныне Шуйские наговаривают: мол, всем бедам Годунов зачинщик, а они, мол, за правду горой. А ведь нынешний царь-то Василий Иванович самолично тогда в Угличе побывал, всё выведал доподлинно. Одначе доложил боярам, что царевич невзначай на нож напоролся, упавши.
— Что ж слукавил?
— Не всякая правда свята. Сам, чай, ведаешь: намеренное самоубивство — страшный грех. Ни церковь не отпоёт, ни честью не захоронят. А тут царский сын! Мыслимо ли такую правду открыть?
— Но кому-то открыл?
— Открыл. Годунову. Каково ему-то было чужой грех нести? Правда, повелел Борис Фёдорыч попам не поминать в молитвах Митриево имя.
— А Нагие, а челядь их?
— Им-то сам бог велел язык на замке держать. Нешто не разумеешь? Позор тут на веки вечные...
Огарий замолк. Слышно было, как, шурша драным рукавом хламидки, он крестится, Фотинку клонило в сон и, задрёмывая, — уже совсем было повалился на солому, — он вдруг услышал за стеной истошный крик.
— Что там? — вскинулся Фотинка.
— Верно, разбойника Наливайку умиряют, — ответил Огарий, прислушиваясь.
Однако больше ничего не было слышно.
Светало. Сверху из оконца лился холодный синеватый свет. Почему-то Фотинке стало зябко. Он передёрнул плечами и, нагребая на себя солому, звякнул цепью.
