Неизвестно, сколько прошло времени, молочный туман перед ним начал сгущаться, пока не изваялось из него лицо, наподобие тех, что украшают орнаменты барельефов, выполненных в манере югенд-стиля. Загадочное отрешенное лицо обитательницы иных миров, знающее что-то такое о своем мире, что недоступно для постижения в здешнем.
— Ты хочешь что-то узнать? — одними глазами спросила женщина.
— Да, — едва слышно прошептал или даже подумал он.
— Я поняла твой вопрос. Знай же, ты, как всякий смертный, боишься будущего, потому что в нем спрятана твоя смерть, как я в этом цветке. Что будет с тобой до того, не имеет никакого значения. Если же ты не хочешь умирать… — тут прекрасное лицо озарилось улыбкой, — тебе стоит только сказать об этом.
— Кому? — как-то униженно спросил он.
— Мне. Ведь я и есть твоя смерть. Если не хочешь меня, так и скажи!
— А если я скажу, что… хочу тебя?
— Ты и получишь меня!
— Надолго?
— А на сколько ты бы хотел?
— На тысячу лет!
— Почему не на тысячу двести? — женщина засмеялась и дивно пропала.
Утром он очнулся от глубокого обморока в розарии чужого участка. Сторож хотел сдать его полиции, но, учуяв запах вина, к тому же от чужестранца, отпустил его на все четыре.
Он умер через месяц от заражения крови в университетской больнице, в гематологическом отделении, в городке Ессен-Верден, которому как раз исполнилась одна тысяча двести лет. Он умирал под салюты и фейерверки по этому случаю. На небе была высвечена цифра 1200.
Причина заражения — укол шипа чайной розы.
По-немецки французское слово «натюрморт» — «мертвая природа» — звучит несколько иначе, но близко по значению: «штилльлебен» — «тихая, или спокойная, жизнь». Ясно, что и немецкий язык предполагает нечто подозрительно спокойное — ту же омертвевшую в смерти жизнь, — но делается это по-немецки поэтично.
Натюрморт на стене моей комнаты в Германии изображал великолепные фрукты и стакан, стоящий на блюдце, с ложечкой, сломанной поверхностью светлого чая с лимоном. Скатерть иссиня-белая. Стул у окна — коричневая спинка на фоне переплета. Пейзаж за окном размыт.
Соломенное сиденье второго стула чуть вдвинуто в передний край картины. Намек на Ван Гога.
Конечно, это хорошая репродукция. Слишком высок класс живописца, сработавшего этот шедевр на границе гиперреализма и немецкого экспрессионизма, чтобы быть подлинником. Шерстюк блаженной памяти и той же памяти Макс Эрнст. Немного Мунк. Немного Матисс периода натюрмортов.
