На основании данных наблюдений можно сказать, что ограниченность является общим законом природы, таким же общим, как стремление к безграничности. Человек должен попасть в безграничное, вся его природа требует этого.
Чтобы суметь это, он должен ограничивать себя. Здесь происходит столкновение принципов: если мы ограничим себя внешне — в отношении расы, Отечества, личности — настолько строго, настолько решительно, как только можно, то в нас зародится, как у эллинов и индийцев-браминов внутреннее безграничное царство. Наоборот, если мы стремимся к внешней безграничности, к чему-то абсолютному, вечному, то мы должны ожидать узкой внутренней ограниченности, иначе любой успех исключен: пример этому дает любая крупная империя, любая считающая себя абсолютной и единственно правильной философская и религиозная система, прежде всего та самая великолепная попытка универсального толкования мира и мирового правительства, как римско-католическая церковь.
Борьба в государстве в течение первых двенадцати столетий нашего летоисчисления была по существу борьбой между двумя названными принципами ограничений, которые враждебно противостоят во всех областях, и их противостояние здесь, в политической области, ведет к борьбе между универсализмом и национализмом. Речь идет о праве на существование независимых национальностей. Около 1200 года уже не оставляла сомнений будущая победа национально ограниченного, т. е. внешне ограниченного принципа. Папство находилось на самой вершине — по крайней мере так уверяют историки, при этом опуская, что эта «вершина» означала только победу над внутренним конкурентом за мировую монархию, кайзером, и что именно это соперничество внутри идеи об империи и эта победа папы привели к окончательному банкротству римского плана. Поскольку тем временем окрепли народы и князья, в широком масштабе начался внутренний отход от церковных «границ», а внешнее отделение мнимого princes mundi с завидной непоследовательностью проводили именно самые благочестивые князья. Так, например, Людовик Святой открыто встал на сторону отлученного от Церкви Фридриха и объявил папе: «Королям никто не нужен, они сильны Богом и собой». За ним последовал Филипп Прекрасный, который просто арестовал строптивого pontifex, а его преемника вынудил иметь резиденцию во Франции у него на глазах и подтвердить нужные ему галликанские особые права. Эта борьба отличается от борьбы между императором и папой: так как князья оспаривают право на существование римского универсализма, они хотели быть полностью независимыми в светских делах и быть хозяевами в собственной стране в церковных делах. Поэтому представитель римской власти духовенства даже в свои лучшие дни должен был лавировать и, чтобы сохранить за собой по возможности вопросы веры, отказываться от одного за другим политических притязаний (пока что). Так называемому «римскому императору германской нации» было еще хуже. Его титул был просто насмешкой, и все же он так дорого должен был за него заплатить, что сегодня, в конце XIX века, его последователь является единственным монархом Европы, который стоит во главе не нации, а неоформленной толпы. Самое же мощное современное государство возникло там, где антиримская тенденция нашла такое недвусмысленное выражение, что можно утверждать: «династическая и протестантская мысль так проникли друг в друга, что их едва можно отличить».
