Уже на этом Вселенском соборе в Ефесе больше не стояла на первом плане собственно эллинистическая тема, мифологическая мистика, так как началось специфически римское создание догм, а именно с введением культа Девы Марии и Младенца Христа. Выше я уже упоминал, что это было явление, давно заимствованное из Египта и укоренившееся в Римской империи, особенно в Италии.>105 Против начавшегося в начале V века в христианстве применения наименования «Матерь Божия» (вместо Матерь Христа) выступил благородный и почти фанатически правоверный Нестор (Nestorius). Он увидел в этом — и не без основания — возрождение язычества. Весьма последовательными здесь были именно епископ Египта и египетские монахи, т. е. непосредственные наследники культа Изиды и Гора, которые страстно и яростно, при поддержке черни и женщин, защищали эти древние обычаи. Рим присоединился к египетской партии: император, любивший Нестора, постепенно был настроен против него. Но здесь, как видим, возникает вопрос не эллинистического дела, но начала нового периода: введения в христианскую церковь языческих таинств. Преодолеть это было делом Севера. Сейчас речь шла не о метафизике, но больше о совести и нравственности. Утверждение, что Нестор (урожденный римской солдатской колонии Герма- никополис) был по происхождению германцем, кажется вполне достоверным, во всяком случае он был протестант.
Еще несколько слов о Востоке, прежде чем мы перейдем к Северу.
Во времена своего расцвета, как уже подчеркивалось, эллинистическая теология вращалась вокруг вопросов на границе мифологии, метафизики и мистики. Поэтому почти невозможно в популярном произведении подробно рассмотреть этот вопрос. Уже в заключение первой главы, при обсуждении нашего эллинского наследия, я указывал на то, что многие абстрактные спекуляции греческого происхождения, но большей частью измененные до неузнаваемости, перешли в наше религиозное мышление.>106 До тех пор, пока продолжалось такое мышление, как это имело место в дохристианской Греции, где любознательная личность от одной «ереси», т. е. от одной «школы» к другой, могла перейти через улицу, эти абстракции дополняли интеллектуальную жизнь, что приветствовалось тем более, что греческая жизнь иначе целиком была посвящена художественному созерцанию и научным занятиям эмпирическим миром. Метафизическая склонность человека мстила беспредельной смелой фантазией. Если рассматривать жизнь и слово Иисуса Христа, то ощущаешь, что перед ними эти гордые спекуляции не могут устоять, но превращаются в ничто. Метафизика это все же еще и физика, Христос же есть религия. Назвать Его «Логос», «Дух», «Демиург», учить вместе с Сабел- лиусом (Sabellius), что Распятый есть только «преходящее ги- постазирование слова», или наоборот, с Павлом Самосатой, что Он «постепенно стал Богом», все это означает превратить живую личность в аллегорию, аллегорию самого плохого рода, а именно абстрактную.
