Как я уже говорил выше, сплетня распространилась быстро. Нельзя, однако, сказать, чтобы она впилась во внимание народа очень прочно: года затем не прошло, как Тациту приходится с прискорбием и негодованием говорить о бурных и искренних овациях Нерону на квинквенналиях его имени. «Может быть, и впрямь радовалась чернь, — желчно замечает историк, — много ли заботы до общественного позора!» Так что, если сплетня и имела успех в городе, то весьма кратковременный — настолько, что, едва год спустя, Нерон мог без страха выступить перед римской толпой с поэмой «Troica», полной намеков на тот самый недавний великий пожар, которым сплетня его попрекала. Надо заметить, что сенат старался удержать цезаря от участия в квинквенналиях, — он выступил на театре по настоятельному требованию народа, чтобы он показал своим подданным все свои таланты... Все это очень не похоже на ненависть к поджигателю и разорителю, которая вряд ли бы улеглась так скоро и с такой легкостью. А ведь театральная публика в Риме была, по остроумному замечанию Фридлендера, дополнением к народным собраниям. Это — не только толпа зевак и ценителей- эстетиков, но и политическая сходка, весьма часто выроставшая в бурные и грозные демонстрации из-за причин, совершенно ничтожных в сравнении со сплетней о Нероне. Тиберий взял в свой дворец статую атлета, выжимающего штангу над головой — Apoxyomenos, — стоявшую прежде в общественных термах и очень любимую народом. Но публика в цирке устроила за это принцепсу такой скандал, что Тиберий — человек далеко не робкого десятка и самого аристократического презрения к народу римскому — поспешил, однако, возвратить статую по принадлежности. Цезари-террористы, в роде Калигулы, Домициана, Коммода, могли держать в трепете весь Рим и весь мир, но не в состоянии были избавить уши свои от свистков публики, которая, в театре считала себя, если не выше цезаря, то равной ему, возносила в нему дружным криком просьбы и жалобы, аплодировала ему, когда бывала довольна его управлением, безмолвствовала или шикала при его появлении, когда бывала с ним в разладе. И эта страшная публика, которой впоследствии боялись грозные Макрин и Диоклециан, не воспользовались случаем осрамить Нерона? Нет, не воспользовалась. Иначе нам бы не преминул рассказать о том хоть кто-либо из историков, в особенности — враждебных эпохе, в роде Тацита или Светония. Следовательно, народ не сердился на Нерона и — отсюда следовательно — сплетней о поджоге не проникся.
