Вспоминая тепло моих ласковых рук,
И по деке скользнёт, как слеза по щеке,
Непонятно откуда явившийся звук...
— Где же автор? — промолвит, намеренно груб,
Чей-то голос. — Налейте ж ему, вашу мать!..
Но за этим столом, словно выдранный зуб,
Будет место моё пустотою зиять.
ВОЛШЕБНЫЙ ФОНАРЬ
Оторвись от забот и послушай — оплавились свечи!
И до звона вглядись — до малиновых колоколов —
И увидишь, как фатума тень опуская на плечи,
Отражается время в зрачках пистолетных стволов
И седой дуэлянт вдруг воскликнет бессмертное «Мама!..»
И безусый юнец, став убийцей, заплачет навзрыд,
Но слезой не поможешь... Толпа недоумков упрямо
Восклицает: «Vivat! Ave, Caesar! Пожалуй на щит!»
Но за дверь щитовой мёртвой хваткой, как Цербер железный,
Ухватился замок. Не пройти. Замыкающий строй
Обернётся назад — никого. Догонять — бесполезно.
Позади — всё прошло. Впереди — вологодский конвой.
И работа. И пьянка. И мерзость. И свечи оплыли.
Но они возгорятся и высушат слёзы юнца!
Оторвись — и припомни — кем слыли, что пили, как жили,
Как любили и — были?.. Нельзя разгадать до конца
Мир немого абсурда, который не вылечишь смехом,
Пред которым, бывает, и сильные падают ниц;
Чтоб понять хоть немного, порой приходилось мне ехать
Volens nolens за тысячу вёрст и десяток границ
И назад возвращаться — уставшим, измученным, пыльным,
Матерясь, спотыкаясь, в грязи и засохшей крови,
Чтоб потом — не случайно, не вдруг — ощутить себя сильным...
Так поведал Фонарщик. Послушай. И с этим живи.
СМЕРТЬ ПУШКИНА. БРЕД
Nathalie, Nathalie... Тонкой жилкой у горла
Твоё имя пульсирует. Более нет
Ничего. Чьи-то руки подняли проворно,
К экипажу несут... Окровавленный след
Оборвался — поехали. Медленно, право,
Сквозь метель мы ползём, не касаясь земли...
Всё — метель, всё — туман, дым, поэзия, слава —
Всё сместилось, осталось одно — Nathalie.
Ах, как глупо — с размаха под пулю, как в воду!
Что же далее — нежить, забвение, тлен?!
Отчего, Nathalie, воспевал я свободу?
Несвобода милей — обольстительный плен
Твоих рук, твоих уст, поцелуев, объятий
И сладчайшие пытки семейных утех,
Что порою, бывало, казались проклятьем...
Я оковы пытался разгрызть, как орех
И, стряхнув их, бежать... Но — куда? Для чего же?
Nathalie, Nathalie, mon l’amoure, bel ami,
Как я был неразумен, родная... О Боже!
Хоть пред смертью меня Ты прости и пойми
И, поняв, окажи мне последнюю благость —
С высоты, о которой и думать не сметь,
Ты прочти моих мыслей презренную пакость
И позволь у неё на руках умереть,
