Птицы и звери стали понемногу исчезать, кто — прячась от непогоды и хандры в норах и укрывищах, кто — просто уходя навсегда из этих мест, точно из пораженных какою–то болезнью. Голуби и мелкие птахи совсем исчезли из города, сменившись стаями черных большеголовых воронов, которых даже и не видано было прежде в этом краю. Нахальнее стали шебаршиться крысы. Бездомные собаки, прежде беспечные и игривые, стали беспокойными, чаще скалили клыки по каким–нибудь совершенным пустякам и начинали мало–помалу сбиваться в стаи. Матери уже запрещали своим ребятишкам играть с ними как раньше.
Карр по обыкновению своему ничего этого не замечал, вернее, полагал происходившие перемены чем–то обычным и вполне естественным.
* * *
Однако раз, возвращаясь с долгой своей прогулки к каменоломням, Карр еще издали ощутил, как что–то изменилось на поляне, раскинувшейся по склону холма, в котором он обыкновенно проводил многие, порою, дни, а то и недели — укрываясь от беспокойства наружного мира, — и который начал как–то незаметно для себя называть «домом». Было раннее утро, редкие теперь солнечные лучи, проникавшие из–за горизонта неким противоестественным образом — как бы снизу вверх, — кой–где подкрашивали нависшие облака розовой хмарью, но поляна и весь холм тонули в еще не успевшем рассеяться сером сыром сумраке; воздух наполняла тусклая тишина, какая обыкновенно и бывает ранним непогожим утром, но тогда казалось — здесь и нет никого, совсем ни одного живого существа, даже вездесущих насекомых, чтобы нарушить ее.
Подойдя, он рассмотрел, что ближе к верхней границе леса безобразно чернеет выжженная плешь большого кострища — угли уже полностью погасли, подернулись золою и даже успели немного отсыреть; прямо посредине поляны каким–то немыслимым образом взгромождена довольно большая известняковая плита, явно привезенная издалека — с каменоломен; это — учитывая, что ее еще нужно было втащить сюда (снизу тянулась уродливая, прежде немыслимая в этих краях полоса безжалостно развороченного леса) и воздвигнуть — составляло огромный и нелепый в своей бессмысленности труд.
Между кострищем и плитою виднелась также притащенная откуда–то колода жертвенника, темная и скользкая от покрывавшей ее — вероятно, крови; вокруг колоды, впрочем, было пусто. А на самой плите, на этот раз уже в две или три краски, был довольно умело изображен поднявшийся на задние, похожие на птичьи, с огромными страшными когтями лапы, воздевший передние, такие же неестественно когтистые, и подъявший оскаленную пасть к белому пятну луны — чудовищный черный рогатый волк!
