Наконец, бродя так, он оказался перед домом, который, как он понял, был «его собственным» — Карр для простоты решил называть это так, — домом, где он родился, вырос, где жила его немногочисленная семья — отец, мать, он сам, его младшая сестра; домом, куда он еще недавно собирался привести свою молодую жену, которая лежала теперь бездыханная, страшная, приготовляемая к своему последнему пути вызванной для этой цели специальной бабкой… По прежнему не вполне сознавая, что делает, он машинальным движением толкнул калитку и вошел.
Отца не было, он с ночи ушел в лес и, вероятно, даже не знал о произошедших событиях. Младшая сестра тихо играла в какую–то сложную игру в глубине внутреннего дворика, малочисленная прислуга, почуяв его, попряталась кто куда еще когда он стоял в переулке, напротив. В нескольких шагах перед ним, растерянно остановившись, и глядя на него широкими от ужаса глазами, стояла только обо всем уже знавшая мать. Он ожидал повторения вчерашней сцены, или скорее — сегодняшней, на входе в город, но, тем не менее, повинуясь безотчетному человеческому порыву, подошел к ней и неожиданно для никогда не делавшего так Карра стал перед ней на колени. Она было отпрянула; но затем положила руки ему на плечи, стала гладить его волосы, лицо, его трижды проклятые, ненавидимые уже им самим глаза:
— Сыночек мой, — все повторяла она, — мальчик мой, бедный мой мальчик…
Карр понял, что если сейчас же, немедленно, он не погасит сознание человеческого существа, тело и разум которого занял, не погасит его полностью, не скует бесчувственным сном мертвой материи, камня — человеческое сердце его разорвется, волна еще не виданной им ни здесь, ни даже по ту сторону его здешнего бытия безрассудной и сметающей все на своем, не разбираемом ею, пути силы поднимется и затопит его навсегда; разум его, выйдя из–под контроля, взорвется новой чудовищной черной звездой и истребит навсегда не только себя, но и самого, неуязвимого во всех других случаях Карра. Во всех других, — мелькнуло у него в мыслях, — но не в этом, нет.
Однако и что–то иное, не имеющее ничего общего с простым страхом исчезновения из ткани бытия, поднималось в нем. Карр представил, что должен испытывать сейчас этот несчастный, как он уже понимал, мальчик, если сознает, что с ним произошло и происходит, если вот прямо сейчас он это поймет — и содрогнулся, и сделал ранее для себя странное — стал изнутри успокаивать человека, как испугавшуюся лошадь, баюкать его, как проснувшегося от страшного сна ребенка: — Не волнуйся, милый, не бойся, это всего лишь сон: вся жизнь, и прошлая и будущая — всего лишь сон, не плачь, успокойся, усни… — и человек поверил, рассудок его смежил уже затрепетавшие было вежды, предпочел погрузиться в безумие спасительной сейчас лжи, навсегда расставшись с чудовищной, противоестественной правдой выпавшего ему жребия.
