Однако же все проходит. Еще зимой он научился спать, забавы ради, и уснул, сам того не заметив. Он не знал сновидений и просто очнулся спустя несколько часов, ранним–ранним утром, вскоре после восхода солнца. Он не любил солнца и обычно уходил от него в тень деревьев, хотя солнечные лучи и не могли нанести ему никакого вреда, проходя насквозь почти свободно, почти не встречая препятствия, только становясь при этом какими–то неестественными, больными, от них жухла трава, и место, подвергшееся их воздействию — его «тень» — долго еще «хворало», покрываясь в конечном счете пятнами лишайников и каких–то жирных волосатых листьев, прижимавшихся к самой земле, как ожидающие пинка, безвредные, но неприятные животные, вроде жаб.
Долго после того случая он избегал слияния с этими мечущимися в своем вечном всепожирающем инстинкте существами — равно, ползающими по земле, или мелькающими в воздухе — отдыхая по временам в покойных телах сумрачных елей, печальных ив и — мшистых валунов, еще более покойных и гармоничных.
Так прошло несколько весен и зим, не принесших, впрочем, ничего существенно нового, кроме неожиданного для него знания, что все в этом мире имеет, помимо свойства цвета — а также и множества разных других — свойство имени. Иначе говоря, существует такое слово, которое как бы принадлежит кому–то (всем), каким–то таинственным образом обозначая его и выделяя из сотен тысяч ему подобных? Раньше самая мысль об этом не приходила ему на ум. Движимый недавно открывшимся и, следственно, новым для себя чувством любопытства, он стал пытаться узнавать имена того, что его окружало. Оказалось, что небо зовется просто «Небо», что деревья имеют свои труднозапоминаемые имена каждое, и вскоре он все их напрочь забыл, кроме одного — «Алоэваа» — но зато не мог вспомнить, кому именно оно принадлежало; что валун, на и в котором он особенно часто любил отдыхать, зовется и откликается на имя «Тоолбуус»… ну, и многое другое.
Однажды, ранним летом, когда он как раз и отдыхал на этом своем — привыкнув считать его таковым — валуне, низко простершаяся могучая лапа ближайшей к нему старой, всей в лишайниках, ели вздрогнула и чуть прогнулась под тяжестью невесть откуда залетевшей и тяжко плюхнувшейся на нее птицы. Птица была крупная и, что очень приятно, глубоко черного цвета, вся, от мощного клюва до кончика хвоста; черные же, бойкие глазки поблескивали, напоминая ему встретившееся однажды во время редких прогулок по лесу растение, именем которого он в ту пору не интересовался, с единственной черной ягодой в центре розетки из четырех светло–зеленых листьев.
