Шли дни, голубое сияние наверху сменялось непроглядной чернотой — и в первый раз, когда это случилось, он испугался, что в чем–то все же снова ошибся, не справился, и что его вернули назад для неизбежного наказания. Но — обошлось. Спустя короткое время голубое сияние вновь вернулось — он теперь знал: это называется «небо» — и потом, когда все повторилось, он уже не пугался, нет, он с удовольствием вглядывался в серый сумрак, давая отдых своему измученному новыми впечатлениями и знаниями рассудку; теперь ему почему–то казалось: в это время, когда знакомый ему бескрайний сумеречный океан как бы приближается к нему и проглядывает сквозь тонкую стенку реальности, окружающей его теперь, он может довериться ему, и положиться на его защиту, и немного отдохнуть.
Так прошло много дней, затем месяцев. Он уже знал многое, почти все, об окружающем его материальном мире: например, он знал, что настала «зима» и что вокруг сейчас «холодно». Он почти не страдал от холода, в его призрачном теле просто не было ничего, что могло бы его ощущать, однако мысли его текли как–то вяло, иногда он замечал, что пока лежал, распластавшись на «снегу», задумавшись о чем–либо, проходил не один, и не два, а много дней, и только тогда приходило какое–нибудь другое размышление, и он, повинуясь ему, перемещался на новое место, не оставив никакого следа там, где был прежде, и снова замирал, медленно ворочая мыслями, как ворочает плавниками речное чудище–сом, притаившееся под водяной корягой на самом дне черного, так похожего на породивший и извергнувший его мир, омута.
Однажды, прервав размышления, он заметил, что снег, на котором он поместился, почернел, прокис, стал ноздреватым; в окружавших его существах, среди которых он уже различал деревья, кустарники и травы, пробуждается уснувшая до поры и не тревожившая его всю зиму растительная кровь. По всем этим признакам он понял, что наступает первая в его жизни здесь весна. К этому времени он уже узнал не только деревья, но и существа, более похожие на него самого в умении передвигаться в пространстве, а не только лениво и безропотно плыть по течению реки времени. Впервые проникнув в одно из них, крошечное, еле видимое от земли, он чуть не лишился чувств — если бы был способен на такое — от нахлынувшего на него ливня мелких, как дождевые капли, но бесчисленных желаний, страхов, мелькающих образов, мчащихся с бешеной скоростью бессвязных мыслишек (их невозможно было бы назвать мыслями), сливающихся, в конечном итоге, в один, древний, как сама жизнь, исступленный крик — «ЖРАТЬ!». Долго он потом пребывал неподвижно, не в состоянии прийти в себя и восстановить утерянное, поначалу казалось — навсегда, равновесие мыслей и чувств; вот оно — что так чуждо и так ненавистно породившему его миру мрака с его утонченной красотой и гармонией, основанной на покое и вековечном порядке, и немыслимой в отсутствие оных; немыслимой в этом жарком водовороте низменных страстей и безумных стремлений, несомненной целью которых в конечном счете может быть только абсолютное саморазрушение и хаос. О, в этот момент он даже ощутил нечто вроде горделивого превосходства высшего по всем меркам существа, и ему стало казаться, что владыки его и впрямь поручили ему некую неведомую пока, но, несомненно, величественную миссию: величественную, как величественно все в его родном, «потустороннем» мире, сравнительно с этим — мелким, хрупким и безобразным. Несколько времени он почти ненавидел его, и незнакомые доселе силы и умения мало–помалу поднимались из глубин его призрачного существа, набухая грозным, всесожигающим огнем возмездия и уничтожения.
