— Вот этот, этот и этот. Вот ещё. Ещё один, — бросал он папки Фреттхену на стол.
Перебирал личные дела и результаты тестов, отбирая тех, на кого хотел посмотреть лично.
— Да, мистер Верхаен, — встал на вытяжку Хорёк.
— Не надо официоза. Зовите меня по имени. А это кто? Ну и ассоциации! Океан — свобода, небо — простор, пальма — одиночество, галька — твёрдость… забор — побег! Куда ни ткни — сплошная индивидуальность и свободолюбие. Что за Джереми Вильямс? Что–то я его не припомню.
— Хороший парень, — затараторил психолог. — Немного молчаливый и замкнутый, но в целом — подающий надежды. Мы с ним очень подружились — я на короткой ноге со всеми ребятами! У меня всё под контролем.
После беседы с Вильямсом и остальными, не вполне благонадёжными воспитанниками — обед в школьной столовой. Профессор пожалел, что не наведался в полюбившийся «Бриз». Там кормили вкуснее. С другой стороны — шагать под жарким тропическим солнцем, обливаясь потом, то ещё удовольствие. Лучше простой картофельный салат, но рядом со школой.
Сиеста — сладкое время послеобеденного отдыха, и вот профессор обозревает Эколу со своего балкона. Он тут главный. Он — Гельмут Верхаен, давно вошёл в круг победителей и заслужил право смотреть сверху вниз.
Профессор повернул гордый профиль направо — туда, где неспеша прогуливался утром. Корпуса детского городка, а за ними «рыбацкий пляж».
Слева, за поселковой амбулаторией, укрытой зарослями морского винограда — рабочий поселок. Длинные строения, похожие на обувные коробки с множеством дверей. С другой стороны — тоже двери, только раздвижные и выходят на крошечные участки со стандартными мангалами.
А где–то позади, за кварталом молодожёнов должен быть еще один пляж — «длинный». Тот самый, с белоснежными песками и пологим дном.
Воистину — рай на земле!
Не то, что та дыра, в которой его угораздило родиться.
Гельмут Верхаен появился на свет в семье рестораторов. Звучное слово на деле означало прокуренный зал на двадцать столиков, пьяные выкрики и потасовки, липкие столы, тяжёлые пивные кружки и грязный туалет, отмывать который, частенько приходилось будущему профессору. Бизнес балансировал на грани разорения. Об этом денно и нощно причитала госпожа Верхаен — худая женщина неопределенного возраста, с такой тусклой наружностью, что казалось, будто она давно покрылась копотью, как и все её кухонное царство. Своими жалобами она доводила до бешенства Верхаена–старшего. Стоило жене открыть рот — благоверный тут же начинал таращить глаза, багроветь, раздувая толстые щеки, и срываться на петушиный крик.
