— А ничего девка у капитана, — констатировал Зигмунд.
— Ага, только сильно визгливая, видно давно ей в репу никто не въезжал, — неожиданно огрызнулся Афоня, из чего медведь сделал вывод, что его товарищу Гюльчатай очень даже понравилась.
Гюльчатай, словно услышала разговор наших друзей, аппетитно оттопырив попку, начала плевать за борт в резвящихся дельфинов. День клонился к закату. От красного цвета солнца или от округлых ягодиц прелестницы команда с высоким напряжением в штанах драила палубу.
Не до красот было только капитану, его одинаково тошнило, как от моря с закатным солнцем, так и от попки Гюльчатай. Друзья подошли к Синдбаду и, прочувствовав его настроение, постарались рассказом развеять его тоску.
* * *
Сказка Зигмунда для разгона тоски у Синдбада — морехода.
Жил на Дону один шалопай. Звали его Стенька Разин. Авантюрист, каких еще поискать. Он хоть и шалопай, но казак-то был добрый. То войска ведет крымского хана тиранить, то объявит войну османам. Погулял он по Дону всласть. Потом решил на Волгу податься, с калмыками силой померяться.
И не то чтобы ему калмыки были на лицо неприятны, или пахло от них дурно, просто скучно ему стало, да и дорога на Персию через калмыков ему показалась короче. А тут боярин один возьми да с его старшим братом полайся. Не понравилась боярину Долгорукому казачья вольница. Да так поссорился, что взял да казнил Стенькиного брата Ивана.
Очень такое боярское поведение не понравилось Степану. Жутко он рассердился на всех бояр, что ни с кем не разговаривал три дня и три ночи. Потом тризну по брату три недели справлял и сильно бражничал. Допился до чертей, вернее до того, что однажды поутру вдруг почувствовал себя спасителем отечества. Тут же объявил, что все дьяки и воеводы — враги отечества и главное враги царя. Запустил слух, что с ним вместе супротиву бояр и дьяков выступают: цесаревич Алексей Алексеевич и патриарх Никон, которого он вызволил из ссылки. Оно откудова же неграмотному донскому казаку знать, что цесаревич давно, как помре и нету его уже на белом свете.
И пошел он устраивать кровавый пир на Волге. Всех воевод и дьяков вешал, а торговые караваны нещадно грабил.
Голытьба местная его, что характерно, одобрила. А что ей, голытьбе, ей лишь бы не работать. В одном месте стенькиной дружиной даже баба руководила — беглая монашка Аленка Арзамасская. Та вообще лютая была. Когда Долгоруков, наслышавшийся об европейской инквизиции, все же захватил ее в плен, то объявил ведьмой и спалил на костре. Но к тому времени вся приволжская перхоть — марийцы, чуваши, мордва и прочая переметнулась к Стеньке. Не прошло и месяца, как гуживанила вся Волга.
