Такимъ образомъ г. Пыпинъ различаетъ въ умственныхъ движеніяхъ тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ обособившуюся литературу Пушкинскаго кружка, и подлѣ нея какое-то главное теченіе литературы… Друзья Пушкина, одѣтые въ придворную ливрею, будто бы отстранились отъ этого «главнаго теченія», и не только отстранились, не и преисполнились злобы и ненависти къ нему. На чемъ же основываетъ г. Пыпинъ свое мнѣніе объ уединенномъ положеніи Пушкинскаго кружка, и въ особенности о томъ что не Пушкинская литература представляла главное литературное теченіе?
Здѣсь очевидно авторъ «характеристикъ» впалъ въ то самое недоразумѣніе на которое мы указывали въ началѣ этой статьи, говоря о смѣшеніи понятій. литературы и журнализма. Г. Пыпинъ чувствуетъ что съ конца тридцатыхъ годовъ народилось новое явленіе, представленное въ то время Полевымъ, Надеждинымъ и наконецъ Бѣлинскимъ, что это новое явленіе выдѣлилось изъ старой литературы, но не въ состояніи понять что выдѣлившись, оно могло существовать совершенно независимо отъ литературы художественной и поэтической, нисколько не замѣняя ея собою и даже вовсе не становясь во враждебное къ ней отношеніе. Г. Пыпинъ очевидно не понимаетъ что журнализмъ вовсе не есть усовершенствованная литература, а напротивъ низшее, служебное орудіе общественныхъ интересовъ и потребностей. Мы еще вернемся къ этому недоразумѣнію, а теперь обратимся къ отношеніямъ Пушкинскаго кружка къ Гоголю, какъ ихъ понимаетъ г. Пыпинъ.
Итакъ, Пушкинскій кружокъ остался въ сторонѣ отъ «главнаго теченія литературы» и отшатнулся отъ Гоголя, замѣтивъ общественное значеніе его произведеній. Стало-быть тенденціи Гоголя представили что-то совсѣмъ новое для старыхъ литературныхъ дѣятелей, совсѣмъ для нихъ чуждое? Стало-быть весь смыслъ Гоголевскихъ произведеній заключался въ либерализмѣ новыхъ общественныхъ идей ими высказанныхъ и опредѣлившихъ ихъ противоположность съ Пушкинско «консервативною» литературой?
Нѣтъ, г. Пыпинъ не говоритъ этого; напротивъ, кинувъ нѣсколько уязвленій памяти Пушкина и его друзей, онъ обращается съ тѣми же самыми уязвленіями къ наиболѣе «общественнымъ» твореніямъ Гоголя. Онъ сѣтуетъ зачѣмъ эти творенія недостаточно обличительны, зачѣмъ Гоголь не тенденціозенъ до степени современныхъ петербургскихъ журналистовъ. Онъ приводитъ къ себѣ на помощь автора одной забытой критической статьи и говоритъ его словами. «Его (Гоголя) поражало безобразіе фактовъ, и онъ выражалъ свое негодованіе противъ нихъ; о томъ изъ какихъ источниковъ возникаютъ эти факты, какая связь находится между тою отраслью жизни въ которой встрѣчаются эти факты и другими отраслями умственной, нравственной, гражданской, государственной жизни, онъ не размышлялъ много. Напримѣръ, конечно рѣдко случалось ему думать о томъ есть ли какая-нибудь связь между взяточничествомъ и невѣжествомъ, есть ли какая-нибудь связь между невѣжествомъ и организаціей различныхъ гражданскихъ отношеній. Когда ему представлялся случай взяточничества, въ его умѣ возбуждалось только понятіе о взяточничествѣ, и больше ничего; ему не приходило въ голову понятіе безправности и т. п.» Затѣмъ указывается на превосходство г. Щедрина надъ Гоголемъ, и пр. Но если Гоголь «творилъ безсознательно», если его сатира не восходила до критики общественныхъ явленій, господствовавшей системы, то чѣмъ же идеи его отличались отъ идей Пушкинскаго круга, и зачѣмъ, во имя чего могли отшатнуться Пушкинскіе друзья отъ общественныхъ твореній Гоголя? Очевидно, здѣсь противорѣчіе, происходящее изъ того же самаго недоразумѣнія на которое мы указывали выше.
