Поверить не могу, сколько времени я потеряла в «Куске». Все в том месте концентрировалось на прошлом. Каждое воспоминание я раз за разом проигрывала у себя в голове, начиная с того, о чем я мечтала, и заканчивая желаниями, которые удалось воплотить в реальность. Здесь все было иначе. В этой части рая, не было ни забот, ни переживаний о тех, кто существовал теперь в иной реальности.
Солнце не вставало и не заходило, поэтому не было ни завтра, ни вчера. Реальный Мир был совершенно с глаз долой, из сердца вон. Больше никаких забот о прошлом. Никаких укромных местечек. Впервые за все время я была свободна. И город стал нашей игровой площадкой.
Немного погодя, я стала ощущать себя как дома. Ларкин и я возложили на Хамлофа ответственность добывать по запаху нам еду. Один гав означал нечто вполне съедобное; два — значит, не совсем. Признаю, в «Куске» я вконец испортилась со всеми этими бесконечными пиццами, и мне потребовалось немало времени, чтобы, наконец, приспособиться выискивать здесь что-то съестное. Но Ларкин научила меня, если есть терпение…и живот, то этого более чем достаточно. Система была несовершенна, но нам троим это удавалось. Все что я знала — мне нравилась энергетика этого места, полная луна освещала нас волшебный маленький мирок. Я словно снова обрела дом, и неважно, где он был. Даже сейчас, я время от времени хотела поделиться этим с Патриком.
Патрик? Ты здесь?
Нет ответа. Связь пропала. В один прекрасный миг я просто перестала звать его.
Мы втроем спали в парках и кабинах брошенных машин, на крышах и даже в Президио — Дворце Изящных Искусств, растянувшись на полу, как у себя дома, что, практически, было правдой. Мы носились по улицам на бешеных скоростях, разбивали окна в Кастро и перевернули все баки вверх дном в Парке Долорес.
Ларкин оказалась лучшей на свете слушательницей. Она всегда хотела услышать побольше о моей истории и все те варианты того, как я представляла себе свое будущее. Она никогда не перебивала и не сводила с меня глаз, пока я говорила. Иногда она смеялась, а иногда плакала; порой она просто позволяла мне опустить голову ей на колени. Она стала мне старшей сестрой, которой у меня никогда не было. Гладила меня по волосам, пока я не засыпала.
Когда же я, наконец, уставала рассказывать о себе, она начинала потихоньку открываться мне…, особенно о тех годах жизни, когда мы прекратили общаться. Она рассказала, что на самом деле она так ни с кем и не сблизилась из ребят со школы и что она вступила в клуб фотографов только потому, что уютно ощущала себя за объективом камеры. Она говорила, что так она по своему мстила всем тем придуркам, которые осуждали ее за то, что она не такая как они. Потом, она рассказала мне, какой безобразной она считала себя после пожара, а после очнулась здесь, сгорая от стыда за свой внешний вид и совершенно отчаявшаяся найти место, где никто бы не пялился на нее.
