Косо однако смотрели на него братья Пешковские, приятели пропавшего папа Кмиты, обманувшиеся в надеждах на счёт воеводского наследства, перешедшего к Илиничу. Целый день они старались превзойти его в рыцарских забавах, но им не удавалось это, потому что Яцек постоянно брал над ними верх. Во время танцев они подсмеивались над женихом и очень часто, отходя в угол залы, шептались о чём-то с худо скрытою злобою.
За ужином они как будто нарочно повели речь об Ильгове, и говоря о происходивших там диковинках, стали утверждать, что без сомнения между присутствующими не найдётся никого, кто бы отважился переночевать в страшном замке.
– Я думаю, – добавил один из братьев Пешковских, – что даже у храбрейшего между нами, у пана Илинича, не достанет на это храбрости.
– Разве дело пойдёт о другом каком-нибудь наследстве?.. – колко заметил один из недоброжелателей Илинича.
Между гостями начались споры; одни утверждали, что храбрость Илинича не знает границ, другие же, напротив, подзадоривали молодого человека, замечая, что храбрость храбрости рознь, и что в одном случае можно быть храбрецом, а в другом трусом.
– Это правда, – подхватил Викентий Пешковский, – я, например, вполне уверен, что пан Илинич, если я оскорблю его, непременно вызовет меня на поединок, но я знаю также очень хорошо, что он не пойдёт ночевать в Ильговский замок.
Илинич не мог долее выдержать этих подстреканий и колкостей, тем более, что он догадывался из-за чего шло всё дело.
– Я согласен переночевать в замке, – сказал Илинич, – но с тем однако условием, что если я исполню это, то пан Викентий с своей стороны должен будет отлаять под столом свои речи. Если он согласен на это, то пусть протянет мне руку.
– Согласен, – проговорил решительным голосом Пешковский, подавая Илиничу руку.
Чтоб объяснить предложение Илинича насчёт отлаявания, надобно сказать, что в старинной Польше вёлся такой обычай: тот, кто признан был клеветником, должен был, для удовлетворения оскорблённого, подлезть под стол и оттуда при свидетелях три раза пролаять по собачьему. Смысл такого удовлетворения очень ясен: принуждённый таким образом удовлетворить своего противника терял уже навсегда доброе имя.
– Остановитесь господа, – сказал суровым голосом воевода, – такие споры могут идти только между пустыми ветрогонами, а людям рассудительным они вовсе не кстати.
– Опоздали уже твои советы, ясновельможный пан, – сказал почтительно, но твёрдо Илинич, – меня обозвали трусом; но ещё до сей поры я не прощал этого никому, хотя я и был бедный и не знатный шляхтич.
