— Не грустите, Джон Иванович, — голосом, полным обаятельно–бархатной меланхолии, обращается к нему Зюзевякин. — Рассказ ваш потряс нас, что мы, сирые и безродные, по сравнению с вами, этими легчайшими осколками былого! — И Зюзевякин вновь наполняет бокалы шипучим французским пойлом. — Но время уже позднее, а мы так и не добрались до вашего прапрапра и — сколько там еще «пра»? — дедушки?
— Да, — очнувшись от грусти, говорит Каблуков, — мы еще не добрались до моего бедного прапрапра и — сколько там еще «пра»? — дедушки, ведь безумие моего рода тоже имеет свою историю и начинается оно именно с него, но знаете, господа, — продолжает Каблуков, — мне кажется, что историю эту надо перенести на завтра, ибо дамы устали, ведь вы устали, дамы? — спрашивает Д. К. у Кошани с Лизаветой.
Кошаня не отвечает, Кошаня сладострастно млеет при одной только мысли о грядущих миллионерских (акцент именно на это слово) ласках, а вот Лизавета смотрит на Д. К. взглядом, полным печали н нежности. — Я и не знала, что вы такой поэт, Каблуков, — отчего–то обращается она к нему на «вы», призывно открывая свой большой пухлый рот с двумя рядами белоснежных зубов, за которыми скрыт сейчас ее сладкий и пленительный язычок, — но мы действительно устали, а? — и она толкает в бок Кошаню.
Все, — говорит на правах хозяина яхты Ф.3., — продолжение переносится на завтра, но вы действительно замечательный рассказчик, Д. К., Лизка в этом абсолютно права, — и он награждает свою дочуру увесистым шлепком по аппетитным молодым ягодицам. — Спать, — прочувственно возвещает Зюзевякин, единорог вновь превращается в маленькую фигурку слоновой кости с двумя изумрудными точками глаз, Кошаня и Ф. З. скрываются в своих апартаментах, а Каблуков подходит к борту и смотрит в черную, тягучую ночную воду, тихо плещущуюся о борта яхты.
— Да, Лизавета, — обращается он к своей милой спутнице, — а ведь дошел я лишь до начала собственно истории Каблуковых, ведь не родился на свет божий даже Алексей Каблуков, погибший в дальнейшем от руки мерзейшего Малюты Скуратова, этого рыжебородого исчадия ада…
— Не надо, — говорит Лизавета, — оставь это до завтра, папаня обожает подобные истории.
И Каблуков оставляет все до завтра. Спите спокойно, Апраксия и Арнольдо, спите спокойно, цари и императоры, спи спокойно, милейший прапрапра и — сколько там еще «пра»? — дедушка, появившийся из материнской утробы лишь в блистательный век Екатерины (вот когда только я до него, милейшего прапрапра, доберусь?), славная девушка Лизавета уже уютно расположилась на широкой койке каблуковской каюты и готова исполнить давно обещанное — излечить его от боязни минета, навсегда отогнав от беспокойного изголовья Д. К. тени безумных папеньки и маменьки. Что же, пусть почивают с миром, ночь подходит к концу, и девственный зверь единорог скоро возвестит о восходе солнца.
