Света никому и никогда не признавалась, что вовсе не помнила своей матери, которая живая и здоровая благоденствовала со своей семьей где–то в своем далеке, никогда она не видела своих белых сестер и братьев. А бабка, воспитавшая Свету, с тех пор не видела дочери, подкинувшей ей чернокожую девочку, которую нагуляла еще в студентках.
В школу Света ходила в соседнюю «живую» деревню. В первый же день учебного года она, первоклассница, вернулась из школы вся зареванная и кинулась к потемневшему от старости зеркалу. Бабка всплеснула руками, пока поняла в чем дело. Несчастная малышка хотела разобраться, что означает слово «черножопая», которым ее встретили на ступеньках школы в самый первый день…
И потом вплоть до самого последнего дня она никогда не загорала. Летом носила шляпки и панамы, чтобы лицо скрывалось в тени. Постоянно втирала какие–то кремы, чтобы отбелить лицо. Но от этого щеки только покрывались какими–то желтоватыми разводами и только портили ей внешность. Но стоило лишь ей попасть под солнце, как нос, лоб и щеки принимали глубокий шоколадный оттенок, кожа начинала матово блестеть, и Света хорошела буквально на глазах.
Но чернокожая красота ее вовсе не радовала. Она до горьких слез в подушку завидовала американскому певцу Майклу Джексону, изуродовавшему свое лицо в угоду все той же прихоти — стать белым человеком в этом белом мире, где тон задают белокурые и голубоглазые супермены, а цветным остается только танцевать под «черную» музыку.
* * *
Таня с Африкой бездумно прошатались по городу до самого вечера от одной кафешки до другой, пока от сладкого не начало подташнивать.
А вечер этот был какой–то золотой. Уже растеплилось, дотемна журчали ручейки и тренькала капель с отросших за день сосулек. Солнце весь день играло на последнем снеге и золотилось к вечеру на подтаявшей наледи. Когда оно садилось, вспыхивало на острых льдинках на реке, разделяющей надвое город, огоньками хрустальных светильников. Ветра не было, а воздух, чистый и дразнящий весенними запахами, был не холодный, как кусок льда, вынутый из холодильника в жарко натопленной кухне.
— Тань, а Тань? — спросила Африка, комкая бумажную салфетку, чтобы вытереть губы. — Может, все–таки, пойдешь назад в свою морильню?
Голос Африки, и без того низкий и хриплый, превратился после пирожных в какой–то рычащий баритон. Так она всегда говорила перед тем, как расплакаться. Всплакнув, она тут же начинала улыбаться, обнажая свои фиолетовые десны. Она знала, что от ее улыбки некоторых передергивает, поэтому улыбалась не часто.
