Ее лицо выступало из тьмы, как светящийся лик иконы.
– Я вас искал попрощаться. Я намерился из Москвы бежать. В армию.
– Дай Бог, барин. Трудно вам будет.
– Прощайте же, Параскева, – сказал Кошелев и забыл, как зовут черницу по батюшке.
– Саввишна, – тихо напомнила она.
– Прощайте, Параскева Саввишна, свидимся ли?
– Бог даст. А вы мне, барин, имени вашего не сказали.
– Петр Григорьевич Кошелев, гвардии капитан.
– Дай вам Бог, Петр Григорьевич.
Они замолчали, глядя друг на друга. Кошелев внезапно пожелал стать перед нею на колени в просить благословения. «Полно, что помыслится», – подумал он и сказал:
– А вы, стало быть, за больными ходите?
– Не я. Ходит за ними гробовая мать Антонина, а я ей подменок. Да от смерти помочи нет. Ах, как они помирают…
– Один солдат тут лежит, гренадер нашего полку, в горячке. У него собака.
– Знаю. Собаку хотели согнать, я матушку игуменью упросила: больно плакался солдат. До жалости. В чуланце у матушки Ифигении нынче сохраняю… А намедни мы найденыша вашего в корыте с матушкой мыли.
– Спасибо, – сказал Кошелев и добавил. – Спасибо, хорошая… И еще вас буду просить сберечь старого солдата с собакой.
– Не сомневайтесь, Петр Григорьевич. Я обещалася.
– Прощайте же, до свидания. Черница оправила на свече воск.
– Разве вы нынче и уходите, Петр Григорьевич?
– Нет, день, два еще буду: каретник вскорости должен о дороге узнать. Я ведь не здешний.
– Вы в монастыре пребываете?
– Да, с нищими, у ворот. Под самой иконой, где свечи горят.
– Тогда я еще к вам наведаюсь.
Они поклонились друг другу, и черница отошла. Порхал все дальше во тьме легкий огонь ее свечи.
На паперти, куда вышел Кошелев, его лицо окунулось в свежую прохладу. Сребристый гаснущий дым кометы над темными куполами и тени ветвей, которые едва шевелило холодным дуновением, – все показалось ему прекрасным и тайным.
«Начинается», – подумал Кошелев и перекрестился.
Утром 20 сентября в Кремль созвали маршалов. Они собрались рано, принеся с собою свежий воздух и грязь форпостов. Они скашливали и чихали от простуды. В зале звякали шпоры тяжелых сапог.
Простуженный маршал Даву кутался в шелковый шарф. Маршал Ней с жестким солдатским лицом, в синем плаще, стоял в стороне, прямой и тощий, как скелет. Мюрат, улыбаясь и покачивая головой, слушал у окна Бессьера. Мюрат что-то жевал, влажный блеск играл на его румяных губах. По его рассеянной улыбке было видно, что он не слушает герцога Истрийского.
Император не выходил долго. Ней высек огня и закурил трубку. Тогда многие вынули сигары из жилетных карманов. Табачный дым заволок зало холодным туманом.
