– Не сомневаюсь. Постойте. Подумайте и ответьте мне точно и прямо. Прошу вас.
– Да, Ваше Величество.
– Хорошо. Что вы думаете о предложении освободить русских крепостных, миллионы рабов?
– Освободить миллионы рабов…
Госпожа Обер-Шальме широко и пристально взглянула на императора.
В мокром чепце, с седыми акрошкерами, обвисшими жидкими косицами у щек, госпожа Обер-Шальме задумалась, пригнув голову набок. Она стала похожа на старого еврея с жидкими пейсами и слезящимся глазом.
Медленно, думая, она заправила понюшку в одну ноздрю, потом – в другую. Глаз сверкнул умно и печально. Зазвенели браслеты. Она подала императору табакерку:
– Государь, разве женщине думать о таких вещах… Однако, я скажу вам со всей откровенностью: одна треть поймет ваше благодеяние, две другие даже не поймут, о чем им говорят. Я знаю русских рабов.
– Но пример первых может увлечь остальных, – быстро сказал император, повертев пальцами табакерку.
– Нет, государь. Я старуха, и прошу простить, что смею судить об этом, но я знаю, о чем говорю. Россия не то, что полуденная Европа. Русский раб недоверчив и подозрителен. Его трудно расшевелить. Дворяне не замедлят повернуть в свою пользу ленивое колебание рабских умов, и я говорю вам, государь, что эта славная революция, эта величественная идея – освобождение крестьян – будет успешно изображена их владельцами как идея нечестивая и безбожная… Увлечь этим мужиков будет чрезвычайно трудно. Смею сказать, даже невозможно, государь.
Император понюхал табаку, что он делал всегда, когда был чем-нибудь недоволен, кивнул головой и отвернулся к окну.
На Ходынке трещат сырые костры. Озябшие под моросивом солдаты нехотя подымаются с соломенных подстилок и тюфяков, равнодушно глядя на тени всадников в тумане.
Многие спят у заглохших костров. Под дощатыми навесами люди лежат вповалку, как дымящее стадо.
Офицеры ставят в грязь тарелки и чашки с черной похлебкой или мучной кашей, пригорелой на кострах, встряхиваются и встают так же нехотя, как и солдаты.
Это было мутное утро 7 сентября, когда император возвращался из Петровского в Кремль.
Молчание армии в то утро было, может быть, тяжелым и равнодушным утомлением после пожара и грабежа.
Тысячи людей торговали теперь на ярмарках пожарища своей добычей: кусками золота, серебром, горстями жемчужин – всем, что было легко забить в ранцы. Из кладовых Монетного двора на ярмарки вынесли светлые пластинки. Они ценились дороже всего: этот сплав цинка и олова приняли за сибирскую платину.
