В центре Европы["Аврора", 1985, № 7] | страница 8

— Спасибо, Майя, — поблагодарил Тихомолов, но идти в дом к незнакомым людям не решился. Жизнь и душу другого народа во время таких разовых визитов не постигнешь, да и не ставил писатель Тихомолов перед собой такой непосильной задачи.

Вскоре стал накрапывать мелкий дождик — видимо, тот самый, что сопровождал их от самого Берлина, потом где-то в дороге отстал, но ненадолго. Нагнал-таки! Тихомолов и Майя поспешили, под одним дружественным зонтиком, к «Гастхаузу», а там забрались в уютный и пустой в этот час гаштет. Уселись за столик маленькой семейкой из трех человек. Шофер и Тихомолов заказали себе пиво, Майя, подумав, присоединилась к ним. Потом еще были суп, бройлеры — пожалуй, не хуже берлинских — и снова пиво. Затем перед гостиницей остановилась немецкая малолитражка, из нее вышла пожилая женщина, сидевшая за рулем, и открыла дверцу для пассажира — седого мужчины в светлом плаще и без головного убора. Он выбирался из машины как-то неловко и по дорожке к гаштету шел напряженно, подчеркнуто ровно, держа руки по швам.

Эта пара заняла соседний столик у окна, женщина и здесь продолжала ухаживать за своим спутником: отодвинула стул, подождала, пока мужчина сядет, и только после того сама села к столу, поманила официантку. Тихомолов принял эту женщину за универсального гида-переводчика и одновременно шофера (есть такие в Европе) и решил, что она сопровождает в поездке какого-нибудь богатого западного туриста. Но когда официантка принесла пиво, он увидел, что женщина взяла в свою руку бокал и поднесла его к подбородку мужчины, а тот по-детски послушно вытянул губы и стал пить… Его руки были хорошо сделанными, но бездействующими протезами.

Женщина и супом кормила мужчину с ложки, и сосиски подавала кусочками с вилки, расторопно успевая и сама что-то бросать себе в рот со своей тарелки. У нее все было отработано и получалось безошибочно — что себе, что мужу, а была она, конечно, женой его. Только жена могла так вот…

Тихомолов всегда испытывал неловкость перед инвалидами. Когда видел однорукого, чувствовал стеснение в руках своих, а встречаясь с безногим, нередко и сам начинал непроизвольно прихрамывать на свою раненую ногу, раненную, правда, не тяжело. Ему казалось, что инвалид, глядя на него, здорового, всегда должен испытывать зависть или обиду.

Об этом же подумал он и теперь, глядя на безрукого немца. По годам тот вроде бы не мог быть солдатом минувшей войны, разве что успел попасть в отряд гитлерюгенда и разок стрельнул фаустпатроном по советскому танку. Впрочем, о гитлерюгенде и о том, что по соседству, может быть, сидел за столиком бывший враг, Тихомолов начал рассуждать позже, а вначале была привычная неловкость, родившаяся на родной земле при встречах со своими инвалидами…