— Нет, почти ничего. Ты же знаешь, что маму не слишком-то волнуют домашние дела.
— А тебя?
— Это не мой дом.
Я стараюсь быть почтительным и одновременно убедительным, но отец мне не отвечает, потому что мы стоим уже перед приоткрытой дверью его бывшей спальни, которую теперь занимает только мама. Ей не нравится спать при закрытой двери, она говорит, что это вызывает у нее клаустрофобию. Открытая дверь вызывала у меня беспокойство, поскольку мои доспехи теперь ужасно лязгали и скрежетали, и я боялся, что этот грохот разбудит маму. Отец вперил пристальный взгляд на нашего пса, излишне чуткого боксера, который всегда спит у матери в ногах. Само собой, отец не знал этого пса, потому что он живет у нас всего пять лет, а отец умер целых двадцать лет назад.
— Это не Монблан.
— Нет, это Паркер, высший сорт, качество выше чем у Кросса, Монблана, Ватермана, Шеффера и всех остальных вместе взятых. [прим: Parker, Cross, Montblanc, Waterman, Sheaffer — известные фирмы-производители авторучек]
Эту шутку я повторяю несметное число раз, потому что, как правило, она эффективна, и люди смеются, но отец не смеется.
— Монблана пришлось усыпить, — и вновь я чувствую себя на зыбкой трясине, — ведь он был уже очень старый.
— А что стряслось у мамы с рукой? Вроде она забинтована?
— Она упала.
Отец смотрит на свою жену, которая вот уже двадцать лет как вдова: теперь мама уже старушка, в то время как он так и задержался в среднем возрасте. Но ни морщины на ее лице, прежде таком красивом, а теперь сильно изменившимся с годами, ни дряблость тела с его лишними килограммами, ни загипсованная рука, кажется, не производят на отца никакого впечатления. Он смотрит на нее с беспокойством и нежностью. Возможно, что ни увядание тела, ни последствия травм не волнуют его на том свете.
— Моя Марго, моя любимая Маргарита… Бедняжка, — говорит отец. — Поцелуй ее за меня.
Похоже, визит закончен. Волоча свой неподъемный груз (моя броня теперь кажется свинцовой), я плетусь к двери. В гостиной китайцы и сестра продолжают все переворачивать вверх тормашками. Отец проходит по комнате с олимпийским спокойствием, ни словом не упрекнув меня за хаос.
— А почему ты продолжаешь жить с ней? Тебе уже тридцать семь, так ведь?
К чему этот вопрос? Я озадаченно смотрю на отца. Он несколько раз ласково хлопает меня по руке, как когда-то, но теперь мы оба взрослые и постепенно сближаемся в возрасте. Конечно, я и сам понимаю, что мне уже тридцать семь, но сколько бы я со своей показной непринужденностью ни рассказывал отцу о дисках, о магазинчике с канцтоварами, о нашей собаке, о матери, сколько бы ни бравировал, попивая джин-тоник, я веду себя как юнец, закованный в броню юнец, и все из-за какой-то паршивой стальной пластины, которая не похожа на нержавейку. Ради всего святого, какая тяжесть! А может, я и в самом деле по-прежнему чувствовал себя тем же самым подростком, которого отец покинул, уйдя в мир иной?
