— Мама… — обратился я к матери, стараясь направить разговор в действительно интересующее меня русло, но Нурия не собиралась уступать главную роль.
— Десять тысяч евро? Сколько может стоить магазин? Двадцать тысяч? Сто тысяч?
Я не удостоил ее ответа, хотя игнорировать сестру было трудно, поскольку она продолжала баловать Паркера, подкармливая его.
— Мам, помещение могло бы оставаться по-прежнему записанным на твое имя, я платил бы тебе за аренду, а ко мне перешло бы владение магазином, потому что если ты думаешь…
— Это дело я должна обдумать, — изрекла мама.
Я замолчал. До этой минуты мне удавалось действовать по плану, составленному Бланкой. Нурия воспользовалась моим молчанием, чтобы громко вопросить:
— Мне причитается такая же часть, как и ему, да, Хорхе?
Хорхе работает в какой-то посреднической фирме, и сестра уже хотела втянуть его в паучью сеть хитросплетений, сотканных ее любовными отношениями, в которых все перемешалось и запуталось, ничем не заканчиваясь. Однако Хорхе был благоразумен, и, оценив увиденное, не стал марать себя, ввязываясь в дрязги, хотя все мы знали, что не присоединиться в такой момент к сестре подобно смерти, ибо позже однозначно разразится скандал. Нурия из тех людей, кто либо с нами, либо против нас.
Я решил пойти в контратаку — в конце концов, сестра не мать.
— По завещанию — да, Нурия, но я работаю там все время с того самого дня, как умер отец, в то время как ты — нет. Это не одно и то же, — съязвил я. — И не подкармливай Паркера за столом!
— Что-то я не понимаю, — ответила она.
Сестра порядком мне надоела, я был сыт ею по горло. Вместо того чтобы помочь мне убедить мать, она возводила воздушные замки, но я все же вооружился терпением и продолжил объяснения. Никто и не говорил мне, что будет легко.
— Послушай, дорогуша, я хочу сказать, что все эти годы я многое вкладывал в магазин. И еще… когда пайщик не вкладывает в дело ни гроша, его акции обесцениваются.
— Ты тоже ни гроша в него не вложил, — величественно сказала мать, шевеля торчащими из-под гипса пальчиками. То, что до этого момента мама хранила молчание, соблюдая спокойствие, не означало, что она смирилась, или то, что она хотя бы чуточку согласна со мной.
— Но я ухлопал на него кучу времени, мама, а это тоже вложение капитала. Мои акции из тех, что мы разделили с Нурией, количественно выросли. Их стало больше.
Меня расстроил недвусмысленный намек матери о деньгах, о моем недостаточном вкладе. У меня всегда имелась одна проблема — тенденция исчезать, быть невидимкой, изглаживаться из памяти. Разве не проводил я с ней в магазине эти двадцать лет по утрам, а зачастую, и по ночам? Неужели она не помнит это? Разве мое тело не занимало там место? Разве руки мои не оставляли следов на прилавке, на кассе, на компьютерной мышке, на стремянке? Я не вложил ни гроша, меня вообще там не было. Я почувствовал, что в животе у меня все опускается, и Паркер, очень чувствительный к моему душевному состоянию, оставил сестру, подошел ко мне и прижался к моей ноге, виляя хвостом, чтобы подбодрить меня и дать мне тепло, которого мне так порой не хватало. Видите ли, как я объяснял, в моей семье, не принято проявлять свои чувства и, тем более, открыто выражать или говорить о них. Более того, эти чувства вырываются из тебя, как грубые, непристойные ругательства, как внезапные кишечные газы, заставляющие тебя краснеть. Они заставляют тебя взрываться, теряя рассудок. Эти чувства всегда не ко времени и не к месту. От матери ты не добьешься проявления чувств, поскольку подобные разговоры ее не интересуют. С сестрой Нурией мы провели все детство и раннюю юность в смертельных схватках, сражаясь друг с другом до тех пор, пока я не превзошел ее в весе и росте, и она не отступила. В этих ссорах и драках бывало достаточно чувств и эмоций, чтобы изучить любое иное на данный момент. Я заставлял себя молчать и не попадать в ловушки.
