Он отошел от дверного косяка, приблизился к медной ванне и опустился возле нее на одно колено.
— Не расстраивайся, chérie. Это произошло не вчера, а восемнадцать лет назад. Теперь это давняя, покрытая пылью трагедия, с закрученными, как у пергамента, краями. — Он улыбнулся. — Но конечно, если ты хочешь меня успокоить, отказываться не стану.
— Ты намокнешь, — сказала она, запнувшись от того, что его рука погрузилась под воду.
— Нет, — мягко ответил он, — если я сниму одежду. Вообще не помню, зачем утруждал себя и одевался.
— Ты устал лежать в кровати, а без одежды было прохладно, — быстро напомнила она, хватая его за руку, поглаживающую мягкую кожу ее плоского живота.
Он поднял на нее свои выразительные черные глаза и перехватил ее янтарный взгляд. Его губы изогнулись в легкой улыбке.
— Знаешь, я не думаю, что устал лежать, и мне уже не холодно.
— Правда? — прошептала она.
Тихий смех был его единственным ответом, а взгляд обратился к ее заколотым на затылке волосам. Левой рукой он провел по ним и начал вытаскивать шпильки, отчего тяжелая масса волос упала ей на спину, а потом опустилась почти до пола ванной.
Ее внимание сразу же переключилось на сверкнувшие золотые шпильки, которые одну за другой он бросал на пол. Кэтрин сказала:
— Я так и не поблагодарила тебя за подарок, да?
— За это? — Он задумчиво вертел в руке одну шпильку. — Нет, кажется, не благодарила. А хочешь?
Кэтрин безуспешно попыталась сдержать улыбку.
— Ах, Рафаэль, — с легким укором воскликнула она. — Неужели все должно вести к этому?
— Этому? — переспросил он и вынул ее из воды.
Она кивнула, не в силах ответить, потому что его губы были совсем рядом.
— Все это очень важно, — ответил он, неся ее к кровати.
Два дня спустя звук колокола — молитва Богородице — возвестил об окончании их «заточения». В этот вечер они должны были ужинать с матерью Кэтрин. Пока молодые были внизу, Деде упаковала оставшиеся вещи: на рассвете им предстояло отправиться в Альгамбру.
Кэтрин, непонятно почему, показалось, будто колокол звучал печально.
Она стояла, наблюдая за серыми голубями, воркующими в небе и готовящимися к насесту в быстро сгущающихся сумерках.
Она ведь не жалела, что эти пять дней прошли? Она была в прямом смысле слова больна от недостатка движения, от еды с подноса или импровизированного столика, от постоянного контроля и необходимости следить за своей речью. Однако в это время ей не приходилось принимать решений, сталкиваясь с трудностями извне. Кроме того, учитывая все ее страхи и переживания о будущем, в это время между ней и Рафаэлем установилось шаткое перемирие.
