Он взял с блюдечка рулетик с творогом, принялся медленно жевать его, запивая теплым кофе.
Мысли его были неясно-туманные и перепутанные. То иногда отчего-то всплывало перед его внутренним взором сияющее теплым светом розоватое пятно невероятных размеров, и от пятна этого пахло легкими французскими духами. То внезапно звучали в ушах обрывки старинных народных песен и городских романсов.
То вдруг в его мозг начали вторгаться хаотические обрывки чьих-то философских бесед и пространных рассуждений, за смыслом которых было почти невозможно уследить, поскольку велись эти беседы на большой скорости и были пересыпаны сложнейшим формулировками, ссылками на философию Иммануила Канта, Огюста Конта и неоплатоников.
За спиной Глеба хорошо поставленный мужской голос произнес почти ему в ухо:
– Да-да, вы абсолютно правы, друг мой! Именно эти две вещи и удивляют меня больше всего, как говорил Кант: звездное небо над моей головой и моральный закон внутри меня. А вас? Вас они тоже удивляют?
Глеб обернулся, чтобы поглядеть на невесть откуда взявшегося философа, но никого не обнаружил. Приняв прежнее положение, он заметил, что тот толстяк посетитель в костюме, сидящий у дальней стены, пристально смотрит на него.
Глеб отвел взгляд и погрузился в свои размышления. Его слова о том, что он не верит в карму, были сказаны из обычного полудетского чувства противоречия. Как раз в карму-то он верил. Точнее сказать, это была даже не обычная вера, а именно глубокое внутреннее чувство. Сколько Глеб помнил себя, с раннего детства, с того самого момента, когда он стал осознавать себя как личность, к нему словно ниоткуда, из глубин его естества, пришло и ощущение цельности бытия, ощущение того, что в мире все устроено по каким-то, еще пока неизвестным ему законам.
Справедливы эти законы или нет, суровы они или мягки, Глеб не задумывался, да он и не испытывал в этом никакой потребности. Он жил с этой полнотой, даже не пытаясь подвергнуть анализу свои неясные чувства. Он был крепким парнем, не знавшим ничего о болезнях тела и души. Спорт и музыка, культ здоровой жизни, наполненной силой поступков и волей, были для него вполне естественными вещами.
Его дед, боевой офицер, фронтовик и орденоносец, выйдя в отставку, стал увлеченным природолюбом и путешественником по дикой природе России. Отчего-то он полюбил Глеба больше, чем всех остальных своих многочисленных внуков, а их было по настоящему много – можно было составить, по меньшей мере, две футбольных команды. Но дедовская любовь была особой, в ней не было ни потакания внуку, ни преувеличенной жалости к нему. Надежность во всем, закалка и сила духа были для него теми жизненными правилами, которые он постарался привить и Глебу.
