— Двадцать пять блинов! — подсчитал Алёша и сам запустил камень. У него «спеклось» не больше десятка блинов.
— Ты вот так!
Новый камень, пущенный Курбатом, напёк столько блинов, что Алёша сказал:
— Если бы по блинам были соревнования, ты бы поставил мировой рекорд!
— Ещё бы! — согласился Курбат.
На другой стороне Байкала над синими вершинами гор громоздились белые, сиреневые, серые клубы облаков. Казалось, что по ним, как голыш, пущенный чьей-то могучей рукой, катится солнце и печёт блины.
— Давай здесь порыбачим?
Курбат подошёл к воде, взмахнул удилищем, и тяжелый деревянный поплавок, разматывая Леску с катушки, полетел в воду.
Алёшин поплавок шлёпнулся немного дальше. Но рыбы здесь не было, и ребята пошли к речке.
Хорошо и легко на душе было у мальчиков. Никакие заботы не тяготили их. Они были так же свободны, как чайки, летавшие над водой, как облака над горными хребтами.
Алёша сказал:
— Смотри, Курбат, какая вода!
Набежала туча, и голубая вода приняла стальной оттенок, повеяло холодком.
— Вода как вода. Мне больше камни нравятся. Смотри, слюдистый сланец какой красивый, будто кто картину на нем нарисовал. Вот горы, вода, тут кораблик.
— Совсем не кораблик!
— Ну не кораблик, всё равно картина.
Курбат вдруг бросил камень, который так нахваливал, и остановился возле берега. На мелководье шныряла стайка мальков. На воде промелькнула тень чайки, рыбешки бросились врассыпную.
— Это называется инстинкт самосохранения, — сказал Алёша.
— Ишь ты учёный какой, всё знаешь?
— О, смотри! Бокоплав в песок закопался!
— Тоже инстинкт?
— Если бы они не закапывались, то их бы всех давно бычки и хариусы поели.
— Вот и бычок! — Курбат поднял сморщенного, высушенного солнцем бычка с большими жёлтыми плавниками, похожими на крылья бабочки.
Вдруг Урез потянул носом, остановился, посмотрел вдоль берега. Видел он, как и все собаки, не особенно хорошо, зато обладал отличным чутьём, Он исчез за мыском. Там на берегу сидел рыжий пёс. Весь он был несуразный — хвост тонкий, лапы огромные, лохматые, ноги худые и длинные, туловище поджарое, как у борзой. Морда с обвисшими щеками, с таким недовольным, почти страдальческим выражением, будто на него обрушились все собачьи горести и печали. Это был знаменитый черняковский Секретарь. Сам хозяин в редкие минуты хорошего настроения звал его Валентином, а обыкновенно тоже Секретарём, добавляя при этом «проклятый» или «чёртов».
У Алёшиного Уреза имелись старые счёты с Секретарём. Урез выскочил из-за камней и, пригнувшись, тихим, не предвещавшим ничего хорошего шагом подходил к противнику, издавая глухое выразительное рычание. Видно, на собачьем языке это означало:
