Рассказы о двадцатом годе [Сборник] | страница 2

Сивая кляча вечером пайки везёт: и наркомпэтевский, и богдановский — кто Богданов, не знаю, а только дай бог здоровья, много позаботился. Опять прозодежда: хоть и сидит за столом, локти протирает, а полагается по высшей специальности: штаны кожаные и куртка кожаная. А в кожаной куртке никто пальцем не ткнёт, что буржуй, гиблое семя, а всякий сторонится, норовит уважение, оказать. Цинцинатор вечером приедет, печка клохчет, не то что «буржуйка» какая-нибудь, или «слониха», а чугунная, добротная, прежних времён. Прочим гражданам — мелкоте: по трудовой повинности — утром снег чистить, дрова пилить, с субботника на воскресник, а у Цинцинатора мандат во всю дверь: и насчёт обыска, и насчёт уплотнения, и насчёт повинности трудовой.

Генеральша утром на Смоленский: в ряд, на место привычное. Стоит, через руку шаль перекинув или штаны генеральские — мужичьё толчётся вперёд-назад, щупает, молочница бидоном пустым в бок пнёт, шаль дёрнет: приценится, начнёт торговаться, узелок зубами развяжет, пять косых замусоленных вынет, — вечером возвращается генеральша довольная, обвешанная: печку в ковчеге растопит, пшена наболтает, набухает пшено, отогреются пары, пойдёт муха шпанская верещать.

Всех по паре, один мистер Джекобс, носатый, без подруги третий десяток отсиживает: нос чёрный свесил, перья распушил зелёно-красные, сидит на жёрдочке, как представитель Европы единственный, то вдруг по клетке залазает, на клюве висит, чёрным глазом смотрит, бормочет своё попугайское. Мистер Джекобс образования домашнего, больше самородок, сам всему научился. Утром плёнки белые, лайковые, на глазах разомнёт, начнёт чиститься: перья выклёвывать, приоденется, на генеральшу спящую глаз скосит, скажет ласково: — Юлия Ивановна, кофе! — Генеральша проснётся — ну, ровно покойный генерал во сне позвал, — мистер Джекобс доволен, бормочет, свистит, хлеба мочёного дожидается. Оно, верно, вроде как саботаж с попугаями в революцию заниматься, да ещё с именем империалистическим, в анкете: «домашняя хозяйка» писать в графе: «чем занимаетесь», — однако, обрусел мистер Джекобс вовсе, попугайский свой язык забыл, — а разоспится генеральша, такой гвалт поднимет: и «Гости приехали», и «Будьте здоровы», или грянет вдруг «Боже царя храни», да так отлично, даже на сердце мятно станет.

Генеральша вечером щепочками топит, муха жужжит, мистер Джекобс качается, хоть и живёт третий десяток холостяком солёным, однако, будто даже доволен — по трудности времени. А который на дезертирном деле сидит, сосед справа, пока со службы таскал по полену в газетной бумаге, вроде судака солёного, топил, — а как все с судаками выходить стали, поставили внизу часового судаков отбирать, — теперь сидит по-норвежски, в шубе и валенках, чаем разогревается, стаканов по восемнадцати, даже ноги ослабнут. Может, оно бы и способнее было дневник Нансена читать, чтобы климат вообразить, — только дезертирных дел много — и скрипит на сверхурочных. Конечно, человек от жизни полярной сам вроде моржа становится, сидит на льдине, ус колючий натырчил, всё высматривает, склизкий, холодный, с мордой кошачьей.