Однажды Головин высказал ему свою заветную мысль, смущавшую его: о едином Боге.
— Бог должен быть един, государь. Для всех народов и языков.
Пётр усмехнулся.
— Греховны суждения твои, хоша ты и генерал. — И неожиданно признался: — Да и я к тому склонен. Нетто артель богов наш мир создавала. Нешто разделение у них было, как у греков в древности. Гефест кузнечным делом ведал, Афродита любовным, Арес военным... Нет, такого быть не могло.
— Но ведь Бог сотворил людей равными, мы все его дети: и тунгус, скажем, и француз, и мы, россияне, и иудей, и тот же грек.
— Ия так мыслю, Фёдор, — признался Пётр. — Только в тайности. И никому сих мыслей не являю, потому как они греховны, против православной веры. Вера же народу нужна, потому как на ней держится устройство государственное. Всё едино — какая — магометанская ли, лютерская, православная. Я так понимаю: церковь и власть в единой связке соединены, друг друга поддерживают. Много я думал об этом, над таковым разделением власти на духовную и светскую, и понял: тому быть долгие века.
— Но от сего происходит рознь меж людьми, — пытался защититься Фёдор, — и кровь занапрасно льётся.
— Так оно, так. Глубоко въязвилась таковая рознь в человеках. Но ежели Бог не в силах сего переменить, то в силах ли это человеческих? Извечно это, Фёдор.
— Понимаю, государь. Но всё ж покоя нету.
— И не будет. Мысль должна быть беспокойна. По мне, так и я вот с малых лет покоя не ведаю. И в книгах, кои умными людьми писаны, тож разлито беспокойство о несовершенном устроении мира.
Фёдор подивился: молодой государь рассуждает как зрелый муж. Откуда это в нём — от природного ума иль от многих книг и бесед со старцами, кои напитывают человека. Так и не решив, он замолк, глядя на проплывающие берега.
Они все были в мягком светло-зелёном пуху. И казались только что умытыми. Лес спускался к воде, то вновь отступал, уходя к горизонту. Места были безлюдные, нетронутые. Редко-редко вдруг показывалась деревнишка с вереницей коричневых изб, карабкавшихся по косогору. Река несла стволы дерев, вырванных бурей, островки дернины. С одного из них лениво взлетела цапля и низко подалась к береговым кустам. Лось, бережно переступая копытами, спускался на водопой.
Фёдор глядел как зачарованный и, обернувшись, заметил, что и царь Пётр не отрывает глаз от дивной картины вешней природы. «Боже мой, как он молод! — вдруг подумалось ему. — Таким мог быть мой старший сын. Двадцать два года...» Щёточка топорщившихся жёстких, тщательно подстриженных усов вовсе не старила круглого, почти детского лица Петра и не придавала ему солидности, как, быть может, мнилось его хозяину. И во всей долговязой нескладной фигуре Петра было что-то детское, кафтан свободно болтался на нём. Он был странно узкоплеч и, со стороны казалось, слабосилен. Но это только казалось: несмотря на молодость, он был вынослив и крепок. Похоже, тесная дружба с Ивашкою Хмельницким, внуком Бахуса, никак на нём не сказывалась.
