А тогда, во дни княжьей опалы, Павел Шафиров часами бродил по Москве. Часто пропадал он в лавках земляков на главном московском торжище у храма Василия Блаженного, что на рву. Здесь обосновались крещёные смоленские жиды — Евреиновы, Копьевы, Веселовские и другие, предпочевшие изгнанию и гибели перемену веры. Они тоже утверждали, что Бог един и что христианство есть всего лишь ветвь иудаизма, а все христианские столпы начиная с Иисуса Христа — евреи. Да и Пятикнижие-Тора вошло составной частью в общую священную книгу иудеев и христиан Ветхий Завет, Книгу Книг — Библию.
Павел отстаивал службу в храме Покрова на рву и в великолепных кремлёвских соборах. Он шёл туда со стеснённым сердцем, но мало-помалу благолепие службы действовало на него умягчающе, и случалось, в каком-то неосознанном порыве он осенял себя крестным знамением и клал поклоны перед чтимыми иконами. И никто не косился на него, когда он поворачивался и уходил.
Вера отцов не угасала в нём. Он сохранил в душе всё лучшее, что она несла. Что-то в нём застряло и от римско-католиков. Словом, он чувствовал некую раздвоенность, но с нею было не тяжко. Он охотно бы послушал молитву заливистого кантора в синагоге, но синагоги не было, а был сокровенный молельный дом всё в той же Немецкой слободе, где он обитал и где нашли прибежище многие его земляки.
Молельный дом этот был как бы частным домом. И хаживало в него едва ли два десятка человек. Ровно в гости. Среди них был и раввин-растрига, который твердил: вера отцов должна жить в нас не прерываясь. Глубоко внутри. Ведь мы возросли в ней.
Эта вера — внутренняя. А новая — православие — наружная.
Был семисвечник, был свиток Торы, были талесы[17] с филактериями[18]. Всё это хранилось в доме и надевалось во время службы.
Но вот беда — кантора не было. Раввин, чьё имя было Пинхас, а в нынешнем миру он звался Пётр, жиденьким своим тенорком выводил молитвы. Но это было совсем не то. Все вспоминали смоленского кантора реб Шмэля. Где-то он теперь?
С волками жить — по-волчьи выть! — насмехался сын Павла Пётр, его первенец. Он вошёл в возраст и в Службу: в год падения царевны Софьи и её таланта князя Василия Голицына ему исполнилось двадцать. Он был насмешник и позволял себе больше, чем его одногодки. А всё потому, что боярин Фёдор Головин, снисходя к его выдающимся способностям к иноземным языкам, взял его в службу. И поименовал его тайным секретарём, не в пример прочим. Завистники злословили: тайным, потому что из крещёных жидов, сию тайну следовало хранить. А ещё потому, что боярин приходился Петру крестным отцом.
