Сумерки сгущались. Дождь по-прежнему моросил.
Киевлянка попробовала подняться, голова её снова закружилась, а из горла вырвался стон. Подняла руку и ощупала рану на голове; та саднила сильно и сочилась кровью, но была не смертельна, даже кость осталась целой. Кучер произнёс радостно:
— Господи Иисусе, слава Богу, вы живы!
Морщась, Евпраксия спросила:
— Где грабители? Паулина где?
Немец запричитал:
— Ой, не поминайте об этом... Мы остались втроём: вы, да я, да ещё малое дитя... больше никого...
— То есть как? — Женщина окончательно пришла в себя.
— Никого, никого, ваша светлость. Лиходеи забрали нашу конягу и деньги. Миклош умер ещё при вас. А несчастную Паулинку, наклонившуюся над вами, тот, второй, поразил дубиной. К сожалению, насмерть...
— Боже мой! — задрожала Ксюша. — Где она? Где она лежит?
— Тут, недалеко. Подымайтесь, я помогу...
Увидав мёртвую служанку, бывшая императрица заплакала, стала гладить безжизненное тело и просить прощения. Скорбные стоны княжны прервала девочка, заскулившая рядом в кульке.
— Свят, свят, свят! — бросилась к ребёнку Опракса. — Эсти, дорогая... Вся промокла, продрогла... и еды у нас никакой... Хельмут, посмотри там в повозке — кринка со сметаной... Может, не разбилась?
Нет, по счастью, была цела. Евпраксия, перенеся малютку под матерчатый верх экипажа, попыталась накормить её с ложки. А возничий, орудуя выроненным Миклошем ножом, вырыл в песчаной почве небольшую яму и соорудил из еловых веток корявый крест. Подошёл к повозке:
— Надо бы предать убитых земле. Поклониться их праху.
— Да, сейчас иду.
Встали на колени у могильного холмика, низко поклонились. И, молясь, призвали Господа пропустить души Паулины и Миклоша в Царствие Небесное.
Вечер постепенно сделался непрогляден. Хельмут предложил:
— Не заночевать ли на месте? Разожжём костёр и чуток погреемся. Я улягусь под днище, вы с девчушкой — в повозке. На заре побредём к жилью.
— Нет, идём немедля! — приказала та. — Я здесь не останусь. Заколдованный лес — понимаешь? Жуткое, проклятое место! — Помолчав немного, объяснила грустно: — Всё равно не смогу уснуть... Лучше уж идти. И в движении, в действии разогнать тоску. А потом, боюсь за Эстер. Ела плохо, и сметана заменить молоко не может. Где-нибудь под утро мы разыщем кормилицу.
— Ну, как знаете, воля ваша.
Немец взял на плечо сундучок княжны с неразграбленными вещами — нижними юбками и рубашками, несколькими книжками и пергаментами, металлическим зеркальцем и заколками для волос; Евпраксия прижала к груди свёрток с девочкой, и, благословясь, отправились в путь.
