Едва я следом за Дорой шагнул за калитку палисадника, как из-под веранды выскочил худой разномастный пес с бельмом на глазу и взвился на цепи. Он метался на дыбах и лаял на меня. Брюхо его тоже, как и бельмо на глазу, было неприятно голо: шерсть вытерлась о землю — слишком низко пропилил хозяин лаз.
«Запади!» — прикрикнул на пса Карп Зосимыч и пнул его валенком.
Собака испуганно взвизгнула и так стремительно убралась под веранду, что цепь всеми звеньями ударила по ребру теса в лазу.
«Здравствуйте, Карп Зосимыч!» — протянул было я хозяину руку.
Но он уклончиво попятился за дверь:
«Ой, ни-ни! На пороге да через порог не здороваются: непринято».
Я осекся, но в веранде опять представился:
«Батин Александр Гаврилович».
Он подхватил мою руку.
«С нашим уважением! Поджидаем, поджидаем. Значит, попали на первый автобус?»
«И очень удачно».
«А мы с матерью сомневались: сумеют ли, мол, с утренним? Сегодня в городе базар. Набьются в автобус и молочницы, и с мясом. Особенно из ваших деревень: ведь в среду федоровская. Всяк с продажей да за покупкой на праздник. То и главное...»
Подобно мужу, Глафира Ананьевна тоже отнеслась ко мне при знакомстве любезно.
Я подивился про себя полным ее сходством с Дорой: такая же низенькая, с такой же складной, только малость раздавшейся от возраста фигурой. И лицо тоже круглое и миловидное; лишь морщинки в уголках губ да под нижними веками глаз впадины в форме отпечатков, стручочком.
Дора разулась и поставила свои модельные ботинки в угол прихожей, а с печи достала валенки.
«Что-то ноги озябли», — призналась со смешком.
Глафира Ананьевна вышла из-за печи с чайником в руках.
«Обувалась бы в чесанки, — упрекнула она Дору. — К чему он, форс-то? Теперь самое простудное время. Долго ли захворать? И оделась без ума, — остановилась и кивнула на вешалку, на которой висело Дорино пальто. — Дело ли в такую дорогу да на машине в самой хорошей одежде? Что хошь изорвешь да испачкаешь в давке и толкотне».
«Да в автобусе, мама, было совсем свободно», — оправдалась Дора.
Ее поддержал и Карп Зосимыч, который был чем-то занят в передней комнате и слышал через прикрытую дверь этот разговор:
«А чего бы ей кроме надевать? Она ведь приехала не похарчиться, а сама знаешь... При таком случае уж ничем не дорожатся. На именины-то и пастуху яичко...»
Я стоял в прихожей, расчесывал волосы и делал вид, что не вникаю в рассуждения родителей Доры. А эти рассуждения подсказывали мне, от кого у нее чрезмерное пристрастие к дорогим нарядам, от кого скопидомческая бережливость всего, что висело и лежало больше для того, чтобы любоваться им, а не пользоваться, да притом еще гордиться и тешиться, что оно у тебя есть.
