Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 6. Рассказы, очерки, сказки | страница 40
Итак, из всех месяцев именно октябрь — месяц посадок и пересадок.
Примерно через месяц опять стоит он над этой самой клумбой, где успели уже взойти двухметровые хвосты дельфиниума, джунгли девичьей ромашки, дебри колокольчиков и черт его знает чего еще, и размышляет:
«Тут у меня немножко чересчур разрослось. Гущина какая! Придется малость того… сделать прореживание и рассадить».
В октябре он стоит над той же клумбой, из которой там и сям торчит желтый лист или голый стебель, и размышляет:
«Тут у меня немножко голо и пусто. Подсажу-ка я чего-нибудь: ну, скажем, шесть флоксов или какую-нибудь астру покрупней».
Сказано — сделано. Жизнь садовода полна перемен и активной деятельности.
Ворча, но втайне довольный, обнаруживает в октябре садовод в своем саду голые места.
«Черт возьми, — говорит он себе, — тут у меня, скорей всего, что-то завяло. Постой, надо это пустое место засадить. Например, золотарником или лучше цимицифугой. Правда, ее у меня еще нет. Но лучше всего — астильбе. А на осень хорошо бы сюда pyrethrum uliginosum[21]. Да и крестовник на весну был бы неплох. Стоп, я посажу сюда монарду — Senset либо „Кембридж Скарлет“. Да и красоднев тоже подошел бы». После чего он в глубокой задумчивости идет в дом, вспоминая по дороге, что и морина — славная былинка, не говоря о кореопсисе; да и буквицей не следует пренебрегать. Потом он поспешно выписывает в каком-нибудь цветоводстве золотарник, цимицифугу, астильбе, pyrethrum uliginosum, крестовник, монарду, красоднев, морину, кореопсис, буквицу и сверх того еще анхузу и шалфей. Потом несколько дней неистовствует, что посылка не приходит и не приходит. Потом рассыльный приносит ему огромную корзину, и он мчится с заступом на голое место. Не успел копнуть, как выворотил целый клубок корней с гроздью толстых ростков.
«Господи Иисусе, — ахает садовод, — ведь у меня тут была посажена купальница!»
Да, есть на свете безумцы, которые хотят иметь в своем саду все шестьдесят восемь родов растений двудомных, пятнадцать однодомных, два голосеменных, а из тайнобрачных, — по крайней мере, все папоротниковые, поскольку с плаунами и мхами пропадешь.
Но есть еще более безумные безумцы, посвятившие всю свою жизнь какому-нибудь одному виду, но желающие во что бы то ни стало иметь его во всех до сих пор выведенных и зарегистрированных разновидностях. Так, например, есть «луковичники», верные культу тюльпанов, гиацинтов, лилий, хионодоксов, нарциссов, тацет и других луковичных диковин. Затем «примуломаны» и «аурикулисты», преданные исключительно первоцветам, а также «анемониаки», посвятившие себя анемонам. Затем «ирисники», или «косаточники», которые погибли бы с горя, если б упустили хоть что-нибудь из группы, куда входят Apogon, Pogoniris, Regelia, Onocyclus, Juno и Xiphium, не считая гибридов. Существуют «дельфинисты», разводящие исключительно этот вид лютиковых. Существуют розоманы или розариане, не признающие ничего, кроме «Мадам Друшки», «Мадам Эррио», «Мадам Каролины Тесту», «Господина Вильгельма Кордеса», «Господина Перне» и многочисленных других особ, перевоплотившихся в розу. Существуют фанатики-«флоксисты», или «флоксофилы», которые в августе, когда у них цветут флоксы, не скрывают своего презрения к «хризантемоманам», а последние платят им тем же в октябре, когда цветет Chrysanthemum indicum! Существуют меланхолические «астровики», предпочитающие всем жизненным наслаждениям поздние астры. Но самые отчаянные из всех безумцев (не считая, конечно, любителей кактусов) — это «георгианцы», готовые заплатить за какую-нибудь новую американскую далию бешеные деньги: хоть двадцать крон!
