Но когда потеряно самое монашеское делание в монастырях,
тогда братия только тем и могут удерживать единство, что возьмутся делать
какое-либо дело – большое, трудное, размашистое, но стороннее: что-нибудь
строить грандиозное, кого-нибудь «евангелизировать» массово, развивать
какие-нибудь «изящные» искусства и тому подобное. Но попробуй отбросить все
стороннее и в центр поставить самое монашеское – обетное… Сразу «под ряды
пойдут нелады». И вообще, в наше время людей прочно соединяют в одном деле
страсти и какое-либо нездоровое увлечение, но как коснется того, чтобы
объединиться действительно в деле ради Бога и без примеси пристрастного, то
едва-едва кто с кем сговорится и сладится. И если двое или трое сговорятся,
великое дело.
Но, конечно, тем большую в наше время имеют цену и значение
те монастыри, где сложилось уже хорошее братство и где жизнь имеет
действительно монашеское направление без ложных подстановок и стимулов. Только
где они?
Еще одна страшная, ужасная, крайне уродующая души монашеские
болезнь – это когда монахи в монастырях начинают ожидать санов и повышений. Это
как какая-то зараза, инфекционная болезнь. Один такой зараженный начнет лелеять
мечту и ожидать рукоположения; заметит это другой – начинает осуждать первого,
потом и сам заражается: «Если он может стать иереем, то я гораздо скорее годен
к тому»,– и пошло, как цепная реакция, по монастырю. А что ужаснее этого? Одно
то, что монах подумывает о священстве, уже яснее ясного показывает, что он
вовсе не монах! Монашество не может начаться и быть без того, чтобы человек не
увидел своего окаянства, не возжелал очиститься от своей гнусности и
мерзопакостности, для того и бежит он в обитель, чтобы исцелиться от язв. И это
для всех монахов закон, пусть и для самых чистых по душе (хотя таких теперь
почти нет): все вступают на этот путь и идут по нему не иначе, как покаянием.
Значит, монах всегда прежде всего смотрит на свою неугодность Богу, и чем более
желает исправиться, тем более видит себя неисправным, и так всегда. Если этого
нет,– значит, ничего нет: нет монаха, нет никакой монашеской жизни, нет ничего,
Богу угодного. Но так себя видящий и чувствующий кАк вдруг помыслит и восхощет
служения в священном сане? Да еще как возмечтает о пастырстве и наставничестве?
Да еще как возмечтает о пасении и окормлении душ, обитающих в городах и селах
посреди треволнения мирского, среди смятения житейского? Значит, не нашел он в
монашестве суть его, его простор и его дыхание, иначе никак не пожелал бы
такого. И ведь какое опасное, коварное искушение для монаха, прямо прелесть
диавольская! И как стало распространено! Так, что более всех других искушений и
прельщений закрывает дверь в мир иночества. Даже одного этого неправильного
желания, не исторгнутого с корнем из сердца, вполне достаточно для того, чтобы
всю жизнь монаха не то что парализовать и обесплодить, но и самого его сделать
всегда нетерпеливым, непослушным, дерзким, строптивым, завистливым,
соревнователем в самом худшем смысле, злобно подсматривающим за братиями и тому
подобное. В общем, опаснейшая и губительнейшая заразнейшая хворь!
