Поэтому-то, видимо, монастырь должен устраиваться путем
строгого отбора братии через проверку духовного слуха. Братия должны «спеться»,
«породниться», настроить слух на единую «музыку», избрать единый ритм и хранить
этот настрой. Но самое главное, чтобы изначально подход к духовной жизни был
избран правильный, а ритм жизни бодрый и здравый. Иначе при неумении избрать
правильный настрой либо при неподчинении здравому ритму жизни, непременно
начнутся в обители разлад, смута и, наконец, раздор.
Но вот беда! Теперь все чаще в наших обителях при самом уже
их устроении (как правило, на «пустом месте», то есть хотя и на древних
монастырских развалинах, но при полном отсутствии преемственности духовного
опыта от прежних поколений монашества, при самосмышленом представлении о путях
и особенностях монашеской жизни), с самого начала задается весьма странный,
болезненный и далекий от истины «запев», какой-то крайне фальшивый «тон» и
какой-то нервный ритм. Часто вся эта «музыка» напоминает меланхолический джаз,
расслабляющий и в то же время услаждающий страстные струнки души: то
убаюкивающий, то неожиданно всплескивающийся самыми резкими, будоражащими
страсти звуками, то унылый, то безумно хохочущий. Эта странная «мелодия»
опьяняет, будто «подкашивает ноги», парализует волю и в то же время навевает
какую-то эйфорию, какую-то странную игривость настроений. Вместо того чтобы
подавить и побороть свое индивидуальное, бежать от актерства и отсебятины, люди
начинают, наоборот, подчеркивать свою особость, самость, нарочито выпячивать
все свои странности и необычности, пытаются опять же играть роль человека
интересного, оригинального, неординарного. Братство начинает напоминать не
людей, отвергшихся себя и ищущих лишь Божиего, но «богемное сборище», какое
бывает в разного рода салонах художников или актеров, где все кривляются и
пытаются изо всех сил выглядеть пооригинальнее и «позаковыристее». И часто
человек, неопытный в распознавании православного настроя, принимает эту
странную «балагурную», «балаганную» атмосферу, эту «поэтически-романтическую»
развязную настроенность за дух истинного христианства и даже за
непосредственность и простоту, свойственные настоящему монашеству.
Но нет и нет! Это не то, далеко не то, что есть на самом
деле простота и нелукавствие! Быть простым, быть самим собой, сорвать все
лживые маски и личины со своего ветхого человека – это вовсе не значит
«распоясаться» и выказать себя во всем своем «своеобразии-безобразии»;
наоборот, усиленно сдерживать себя, налагать узду на многие свои действия, на
слова и поступки, всячески запрещать себе какое-либо самовыказывание и
обращающее на себя внимание других поведение. Но тот дух как дурман, как
висящий в воздухе наркотический дым. Стоит только человеку войти в эту
атмосферу, он сразу же испытывает расслабление, в голову ударяет какая-то
теплая, сладкая волна «бесшабашности», тут же пьянит, разнеживает, одурачивает.
Это все тот же «дух дерзости», о котором в книге аввы Дорофея говорится, что он
подобен сильному жгучему ветру, который портит всякий плод на деревьях, и что
дерзость есть мать всех страстей, она изгоняет благоговение, отгоняет страх
Божий и рождает пренебрежение[50]. Но
он же есть и тот самый дух мира, стиль жизни, который избрало и полюбило падшее
человечество, это то же жаркое, ядовитое, распаленное похотью дыхание,
смертоносное пламя, исходящее из пасти дракона – мира, отвергшего своего
Творца, поклоняющегося диаволу, пляшущего под его «музыку».
