А мы все ищем покоя, ждем его: руками, словами, жестами
думаем обустроить жалкий временный покой и в нем полагаем надежду! Как будто
прочно сложенные (с архитектурным вкусом) стены, изящные рамы окон, ровно
выстеленные камнем дворы и дорожки, ухоженный сад и удобренный огород могут
даровать нам прочное, мирное настроение, создать удобства для духовной жизни!
Конечно, когда течет богатство, не надо прилагать к нему сердца[49],
тогда и внешний покой не помешает духовным подвигам. Но теперь большинство
монахов именно усиленно «прилагает сердце» к тому, чтобы «текло богатство» к
ним в руки, представляя необходимым условием для монастырской жизни хорошо
обставленный внешний покой.
И вот монастырь оказывается лишь внешним прикрытием,
«крепостью», где можно отсидеться, отдохнуть, снять напряжение и усталость. Но
дальше мы не идем – сидим до поры до времени как бы под покровом какого-то
плотного шатра, укрывающего нас от всякой непогоды; но ведь вот отнимут у нас
все это монастырское прикрытие, и мы останемся ни с чем, еще более бессильные,
безоружные, чем до монастыря, в совершенном унынии, беззащитные, расслабленные!
И совсем не верится, что этот «шатер» будет покрывать нас долго. В любой момент
может открыться для нас поприще странствования и бродяжничества, как это
случилось с монахами в начале ХХ века. Что тогда мы вынесем с собой из
обителей? Цитаты из святых отцов? Ностальгию по монастырской даче? Воспоминания
о монастырских происшествиях? На что будем опираться? Какие «крылья» нас
поднимут тогда над суетой мирской, над болотами и трясинами? Об этом надо
думать чаще, теперь уже!
Чужая песнь
У каждого места, в том числе у каждой обители монашеской,
есть свой особый, неповторимый дух, какой-то настрой во всем, как бы
специфический запах или тон, свой особый ритм жизни, определенный «стиль», на
всем своего рода печать. Это складывается из многих моментов, оттенков, часто
едва уловимых и наблюдательным взором, и все это глубоко заложено во всем
жизненном укладе, многому задает свой настрой и чаще всего формируется при
самом основании или возобновлении монастырской жизни. Как ткань сохраняет
оттенок того цвета, в который была окрашена первоначально, при всех дальнейших
ее отбеливаниях и перекрасках, так и монах, по слову отцов, тем более
монашеская община сохраняет отголоски и отзвуки первоначально заданного тона и
ритма, то есть духовного настроя и направления, принятых в начале ее
обустройства. И эта первоначальная окраска придает свой характер всему, что бы
ни устраивалось и ни менялось в порядках общежительной жизни этого монастыря:
сколько ни усиливайся, все-таки в какой-то степени всегда остаешься под
давлением и влиянием этого веяния. Как в начале песнопения заданный тон
неизбежно определяет звучание всей песни, так и здесь. И здесь – неуловимо для
рассудка, но вполне различимо для слуха души – постоянно слышится какая-то
мелодия. Подобное бывает в городских парках, где прогуливается народ, когда на
всех аллеях и бульварах слышится одна и та же музыка, которая своим настроением
все подчиняет себе. Только кажется, что горожане идут свободно, говорят
свободно и думают о чем-то, не поддаваясь влиянию этого ритма,– нет, все
заполнено этой музыкой, все зависимо от нее, везде она настаивает на своем,
всему задает свой тон, свой строй и свой взгляд на жизнь: все как бы незаметно
приплясывают под нее и подыгрывают ей. И кто старается не подчиниться этому
настроению, нарушить заданный ритм, тот сразу же ощущает какую-то невидимую, но
крепкую преграду, все усиливающийся нажим. Он испытывает какую-то непонятную
для самого себя «неловкость», неудобство, как будто он вносит дисгармонию в
общий лад, становится каким-то чуждым элементом, вступившим в невидимую вражду
со всем его окружающим. Так же бывает и в духовно благоустроенных обителях с
теми, кто склоняется к расслаблению и самости; так бывает и в обителях, духовно
не сложившихся,– с теми, кто стремится к истинно духовной жизни, с ревностью
ищет спасения души.
