И бедные, бедные мы люди, когда спешим выказать себя перед
обществом, отметиться, запечатлеться, оставить след поглубже на этом
«прибрежном песке». Волны времени безжалостно смывают и слизывают любой, даже самый
интересный рисунок на нем. Да, действительно, душе дано право войти в мир сей и
пропеть только одну-единственную песнь, и нельзя потерять время, проспать его.
Песнь надо пропеть, пропеть с глубоким чувством, вложить в нее всю свою
неповторимость, свою «единственность». Но основной смысл, дающий цену этой
музыке, лишь в том, кому посвящена эта песнь, кого она славит, о какой любви
она говорит. И как часто сегодня человек превращает эту песнь в какое-то
мычание, блеяние, скотское завывание, кричит куда-то в пустоту, кривляется,
дразнит, сам не зная кого и зачем, и называет это свободой, самовыявлением
своего неповторимого «я». Бежать! Бежать без оглядки от такой свободы.
Воцарившийся раб
С того дня, когда мы перестаем быть язычниками и становимся
христианами, мы прекращаем «просто жить» и начинаем страдать, мучиться,
изнемогать ото всего того, чем раньше утешались и упокаивались. То, что раньше
казалось желанным и покойным, что развлекало и услаждало и все еще, по старой
привычке, влечет к себе и манит, уже запретно, оно горчит, жжет, томит и
вызывает тошноту; с ним приходится бороться, от него отбиваться. То, что
казалось родным домом, становится оковами и сетью. Что увеселяло и расслабляло,
теперь печалит и напрягает, что казалось нежным ароматом, оборачивается
отвратительным зловонием. Что ободряло, давало стимул жить, как теперь
открылось, было лишь «наркотиком», обманчивым, отравляющим зельем. Тот, кто
казался другом и собратом, явился коварным, злонамеренным врагом. От того, что
любили видеть и слышать, оказалось надо поскорее отворотиться и смотреть в
другую сторону – туда, где до сей поры ничего не видели и не примечали. Стало
нужно беречь и слух от чего-то близкого, такого родного, понятного и отчетливо
слышимого и прислушиваться к тому, что всегда считали несуществующим,
кажущимся.
Но оно-то, кажущееся, и явилось наиреальнейшей
действительностью! И что пугало, от чего в страхе отворачивались, на том теперь
надо сосредоточиться всем вниманием… Почему так?
Да потому, что человек, а с ним все: все дела его, все
мысли, все чувства, весь мир вокруг – все «вывернулось наизнанку», «нутром
наружу». Как если бы мои органы – все эти мои «вкусовые рецепторы», все эти
вкушающие и усваивающие простую, грубую пищу, жующие и всасывающие прах мои
внутренности – стали моей наружностью, а лицо, руки, мои глаза и уши втянулись
внутрь и видели бы только мрак своего дебелого тела. Какой ужас! Какая бредовая
фантасмагория! Сальвадор Дали! Но так и есть! То, что должно видеть мир Божий,–
вернее, Бога, отражаемого в Его творении, видеть и трепетать, хвалить и
славить,– все это обратилось внутрь, хвалит и славит лишь свое тяжелое,
дебелое, ползающее по земле: свою сытость, свою похотливость и свою земную
изобретательность. То, что предназначено лишь для самого грубого, для черной,
самой низкой работы, вышло наружу, стало царствовать, стало давать советы,
стало вождем, главой. Чрево, похоть, щекотание нервов – они стали нашими
глазами, нашими ушами, нашей жизнью и нашим лицом.
