Что ты думаешь, – говорил папа, – ана на брэвнэ стаит и что? Что из нэво палучица? Ничево! У них всэх в галаве ничего нэту! Бусто! Они всэ – всэ троэчники! Плохо занимаутся в школе, чтоб савсем в жизни нэ умерет вот ходат суда, патаму что тупие. На каво они пахожи?! Худие, страшние… – брезгливо говорил он, – у женщины плэчи дальжни бить кругли.
Может быть, папа их вроде как не любил, потому что прекрасные гимнастки наводили папу на мысль о «шансонэтках»? То есть – «испорченных» женщинах? Аделаида этого не знала…
Зато мужские соревнования по лёгкой атлетике и по борьбе он смотрел с упоением! Как только заводилась национальная музыка, возвещающая о начале соревнований, весь маленький амфитеатр начинал возбуждённо ёрзать. Папа тоже уже ничего не видел вокруг себя. Тут на круглую, засыпанную песком вперемешку с опилками арену выходили коротконогие, ляхастые борцы. Они становились друг напротив друга и хватались мёртвой хваткой то за плечи, то за спину, то рвали друг на друге до крови уши. Кровь смешивалась с потом, босые ноги поднимали столбы пыли. Они топтались, потом делали резкие движения, что-то резкое выкрикивали… Амфитеатр от восторга рвал и метал, кусался и плакал… Аделаиду тошнило…
Интэресно! – говорил папа. Его возбуждению не было границ. – Мущина ест мущина! Эта красыва! Мущина должэн бит силным, виносливым. Много кушат, много работат. Они тренируются, будут силние, хорошо могут работат!
Папа любил, когда много и хорошо «физычски» работают. Чтоб до седьмого пота, чтоб вздувались все мышцы и отвалились задние ноги. А потом чтоб домой, где «женщина, у катораво кругли плечи» нагреет в кастрюльке воды, что «памица више пояса» (женщина, у которой круглые плечи нагреет в кастрюльке воду, чтоб помыться выше пояса…) Этот «пояс» тоже очень озадачивал Аделаиду. Слово «помыться» всегда употреблялось в сочетании с «выше пояса». Почему не надо было мыть «ниже пояса», она бы ни за что не смогла объяснить. Потом надо «харашо кушат, спат» (хорошо покушать и заснуть). Все работы, где не были задействованы мужские мускулы, ну, там, инженер, архитектор, папа называл «сиристианскими». Аделаида точно не знала, что это такое, но то, что это нечто позорное, была уверена. Только врачей папа не трогал, несмотря на то, что они мускулами не играли. Папа их боялся больше смерти. Может, именно поэтому он никогда не простуживался, не жаловался на сердце, давление, зубы, уши. Папа вообще не допускал мысли, что кто-то ещё, кроме его жены, имеет право болеть. Он презирал саму болезнь и больных. Презирал и ненавидел физически неполноценных. Папа считал, что право болеть – это прерогатива некоторых избранных со всего мира, во главе которых, несомненно, стояла его «Нанам-джан». Когда папа видел сгорбленного старика, или старушку, то неизменно спрашивал:
