Аделаида могла совершать то, что считала пением, когда играла во дворе с Кощейкой. Не петь, а в пол голоса подвывать. Голос после операции на гландах остался хрипловатым и совсем не мелодичным. Она то басила, то пускала петуха, то срывалась на фальцет. Со слухом тоже было не очень. Точнее, она и сама слышала, что фальшивит, но спеть правильно не могла. Да и незачем было! Кощейке страшно нравилось, как они вдвоём поют, закрыв от удовольствия глаза и упиваясь звуками собственных голосов, и у Кощейки не было никаких претензий! В такие минуты они обе были счастливы, если даже и фальшивили безбожно. Только одно дело – когда они с Кощейкой, и совсем другое – какие-то непонятные «студенты» и какие-то «знакомые»! Когда Аделаида волновалась – она неимоверно потела. На лбу и под носом выступала роса, а платье подмышками противно липло и менялось в цвете. Ну зачем перед фортепьяно сидеть потной и петь для кого-то шепеляво и противно?! Тем более, если ты сама этого абсолютно не хочешь!
Мама очень радовалась – когда Аделаида разучивала дома «музыкальный урок» – совершенно без мотива этюды и тем более гаммы. Она иногда даже останавливалась в комнате, как бы заслушавшись на Аделаидину игру, и лицо у неё становилось таким трогательно-задумчивым, как если б она сидела в зале консерватории. Если к ним домой иногда забредали случайные гости, Аделаиду принципиально сажали за пианино, и тогда безвинные гости в нагрузку к чаю внимали её божественной игре.
Аделаида ходила два раза в неделю на занятия по музыке во Дворец Культуры Металлургов. Именно эта дорога и была самым классным моментом из всего занятия. Замечательная, милая, добрая Алина Карловна, из «поволжских немцев», то есть не «фашистка», а просто «немка» старалась вложить в неё всё, что могла. Оказывается – как ни странно, не все немцы были фашистами! Хотя в кино это было одно и то же. Она подходила к ней сзади, клала руки на плечи и старалась раскачивать её в такт музыке.
Раз-и-и-и… два-и-и-и… три-и-и-и… четыре-и-и-и… раз-и-и-и… два-и-и-и… – напевала Алина Карловна чистым, как колокольчик, голосом. И становилось так тепло и хорошо от этого «и-и-и…» и нежных рук Алины Карловны с белыми тонкими пальцами, так хорошо, что снова совсем не хотелось идти домой. Алина Карловна была единственной немкой, которую Аделаида не хотела убить. Аделаида всё равно не могла раскачиваться, сидя на стуле! Она торчала, как каменный истукан, как гранитная глыба, противостоя натиску Алины Карловны. Алина Карловна так хотела, так старалась привить ей любовь к высокому искусству, к Глинке, Баху, Чайковскому! Да, да, да! Аделаида их уже любила! Очень любила, почти как саму Алину Карловну, но только на нотном листе, или по радио, или на концерте, не в своём исполнении! Пару раз она честно пыталась признаться маме, что ну никак не чувствует себя маленьким Моцартом, пишущим музыку с трёх лет. Мама искренне удивлялась. Как это? Если был уже один такой – Моцарт, значит, «постарайся хорошо, поработай над собой, тогда сможешь и ты! Будешь вторым Моцартом!». «Без труда, – говорила при этом мама, – не вынешь рыбку из пруда!» Иногда она говорила «выудишь». То так, то этак.
