β. Таким образом, число новых фактов, связываемых гипотезой при помощи обобщающего толкования – вообще говоря, гораздо более ограничено, чем могло бы показаться. Но каково бы ни было это число, – какую массу новых концепций мы могли бы поставить на место старой гипотезы, нисколько при этом не суживая численность объясняемых явлений! Вообразите систему стрелок, число которых может быть сколько угодно большим, и представьте, что все они движутся по некоторому диску самыми фантастическими способами, обнаруживая при этом какие угодно побочные явления, например: одни будут удлиняться во время движения, другие сокращаться и т. д. Затем соберите тысячу механиков и заставьте их рассказать вам устройство механизма, производящего эту совокупность явлений; много шансов за то, что вы получите тысячу разных ответов и что ни один из них не совпадет с ожидаемым.
Существует ли разница между этим примером и примером группы явлений, которым рациональная наука подыскивает объяснение? Да, такая разница существует, но к сожалений, она такова, что не только не сокращает числа приемлемых решений, а, напротив, увеличивает его. Прежде всего мы допустили в нашем примере, что существует определенный механизм, который надлежит обнаружить. Знаем ли мы, однако, что в природе действительно воплощена одна из доступных нашему пониманию объяснительных концепций? Не является ли даже постановка этого вопроса попыткою проникнуть в абсолютное и перешагнуть за черту познаваемого? Во-вторых, чтобы разрешить поставленную в нашем примере проблему, приходилось обращаться только к наглядным элементам, наподобие тех, что постоянно имеются у нас перед глазами, т. е. к пружинам, зубчатым колесам и т. д. В гипотезы же рациональной науки позволительно вводить элементы бесконечно удаляющаяся от всего знакомого нам и реализация этих элементов может не иметь никакого смысла. Так например, часто, не моргнув глазом, говорят о невесомом эфире, об атомах и т. д. Как же не почувствовать при этих условиях, что неопределенность проблемы, заставляющей нас искать объяснительную гипотезу, до невероятности возрастает? – Как например, могли думать, что для объяснения световых явлений выбор возможен только между двумя теориями, эмиссионной и ондуляционной? Максуэлль выдвинул третью, вихревую. А сколько этих новых теорий может представиться воображение ученых!
Стюарт Милль тоже признает, что нельзя говорить об истинности гипотезы, раз что другие могут быть поставлены на ее место, но он указал на случай, когда такая подстановка становится невозможной и только одна из предложенных концепций способна истолковать известные явления. Каковы, однако, признаки, которые позволили бы узнать, что мы имеем дело именно с таким случаем? По-видимому, наиболее характерным примером является для Милля Ньютоново тяготение, не только, – как говорит Милль – объясняющее законы Кеплера, но и обратно – требуемое ими. Наш предшествующий разбор позволяет уразуметь, насколько этот пример мало подходящ. С одной стороны, законы Кеплера – не простые явления, а, напротив, очень сложные факты, имеющие смысл только в среде целого ряда теорий, определений и постулатов, а с другой стороны – переход от этих законов к закону Ньютона совершается, как мы видели, посредством выбора такого рода определений, что только благодаря им новый способ выражения становится в точности эквивалентным старому. Можно, разумеется утверждать, что при наличности определенных понятий одна только Ньютонова форма закона тяготения отвечает Кеплеровым законам; но при этом следует помнить, что вопрос об объективной истинности Ньютонова тяготения остается совершенно в стороне и пример Милля теряет все свое значение.
