Наука – удивительна, говорили сторонники этих взглядов; но что делает ее удивительной? Получаемое нами благодаря ей господство над силами природы, ее непрерывно и быстро растущие услуги, ее практическая польза. Наука прежде всего полезный технически метод или же совокупность таких методов. Между ею и техническим искусством нет никакой разницы. И если техническое искусство отличается от художественного искусства своей пользой, то оно близко к нему в том отношении, что оно есть произвольное творчество человеческого гения.
Так как публика основывалась, главным образом, на познавательной ценности физических наук, когда она нападала и высмеивала теологические откровения, то понятно, как радостно должны были принять некоторые умы это формальное отрицание познавательной ценности физики. Для этого отрицания имелась отличная почва в публике, незнакомой с физикой и полной энтузиазма к вытекающим из нее техническим открытиям. Возможность развития этого парадокса пленило литераторов.
Но в действительности не является ли такое истолкование софистическим?
3. Да, науки, и в частности физические науки имеют утилитарную ценность; да, эта утилитарная ценность весьма значительна. Но она ничто по сравнению с ее бескорыстной, познавательной ценностью. И пожертвовать этой теоретической ценностью ради прикладного значения науки значит пройти мимо истинной природы физической науки.
Можно даже сказать, что физическая наука сама по себе и в себе имеет лишь познавательную ценность. Ее утилитарная ценность косвенного рода, ибо не наука утилизирует естественные явления, предоставляя их в наше распоряжение, но искусство и прикладные знания. Эти искусства разрабатываются совершенно иным путем, чем наука. Они исходят из иной точки зрения, требуют, вообще говоря, отличного гения, отличных методов. То, что в публике не отличают науки от искусства, является плодом странной и непонятной путаницы: ведь достаточно пробежать труд какого-нибудь ученого, чтобы почувствовать здесь на каждом шагу это различие. Во всяком случае ученые проводят его самым ясным образом по поводу физико-химических наук.
4. а) Обратимся сперва к Дюгему. Проводимая им антитеза между абстрактными и конкретными умами, между логическими и художественными умственными типами, и ясное предпочтение, оказываемое им первым, легкое пренебрежение (которое чувствуешь, несмотря на все его желание скрыть его) к тем, кто нуждается для физической теории в материальной опоре – все это показывает уже, что для него физика прежде всего знание, теоретическое познание, а не практическое прикладное искусство. Достаточно вспомнить для этого те соображения, которые в его глазах имеют решающее значение при произведении выбора между гипотезами, необходимыми для теоретического построения. Главные из них – интеллектуально-эстетического порядка. Во всем том, что он говорит о строении физической теории, чувствуешь ту заботу о математическом изяществе, о рациональной и совершенной гармонии идей, которые в высшей степени характеризуют чисто интеллектуальную и теоретическую работу. Кроме того, Дюгем не раз и прямо говорит: физика никогда не была и не будет – что бы об этом ни говорили – собранием эмпирических правил. Он часто сравнивает ее с математикой и геометрией. Согласно ему физика стремится стать точной наукой, наукой математической, т. е. логической, интеллектуализированной до своих мельчайших частей. Она непрестанно приближается к самой бескорыстной, самой исключительно теоретической науке, и вся работа Дюгема имеет целью сделать это сближение более тесным. Он не работает уже над математической физикой; он работает над математикой физики.
