— Что со мной сделают, с дочерью Теодориха? - спрашивает она, едва вынут кляп.
— Ничего, посиди тут, голубка.
Обращение меняется: цель достигнута, поят, кормят из походных бурдюков. На острове небольшой домишко в стиле римских укреплений, но не для осад, а экзотический, несколько декоративный. Прямиком в воротца, все мизерное, сувенирное, игрушечное, как из кубиков. Крохотный донжончик во дворике в три этажа с подвалом, с многочисленными входами и выходами, в том числе и на стену, с подземным ходом к озеру из подвала, лазейкой на выступ (подобие балкона) с третьего этажа - все осмотрели. Вытащили дрыхнущих ленивых слуг, растрясли, разбудили пинками, спросили, сколько слуг всего,- трое; где третий? - рыбку ловит, заставили заколотить все лишние дверцы, выходы заложить камнями, сломать балкончики: там, где хорошо играть в прятки, плохо играть в тюрьму.
Слуги, бездумные, как ишаки, сделали половину работы прежде, чем осмелились спросить, кто они такие.
От Теодата - был ответ. А женщина - сумасшедшая, истеричка, кликуша, предсказывает небылицы, выдает себя за пророчицу и королеву. Когда какой период. Сейчас у нее - королевский. Охранять, не верить ни одному слову, никуда не выпускать: ни к озеру, никуда, правда, тут без них обойдутся, но и они чтоб знали. Стоит отпустить на шаг, тут же накличет змей и гнусов, забурлит озеро, поселятся в нем чудовища, всю рыбу пережрут, примутся за людей - такие у нее способности.
Слуги, все трое и третий - с рыбкой, стоят плотно, слушают. Двое остаются, решили наплевать на свои «академические» занятия при дворе: Амалазунта поважней, двое уезжают обратно.
Как ни связывали солдатам языки (а без солдат тоже не обойтись), пошел слух: Амалазунта в заточении.
Кто разболтал - немедленно пресечь.
Все говорят, на базаре говорят, на улицах говорят.
Пустить контрслух: не в заточении, а оберегается, ей-де угрожала смертельная опасность, и она оберегается. Кому хочется отвечать за народную молву?
Теодат строчит Юстиниану послание, полное оправданий. Собакой стоит на задних лапках, машет хвостиком. Не раздражать Юстиниана, не раздражать Юстиниана - нашептывает себе под нос.
Его трон, с тех пор как он взгромоздился на него, начал иметь приличную амплитуду колебаний. Твердой земли тут под ногами нет и не может быть. Под Амалазунтой ее никогда не было, под ним - тем более. Сейчас, оказавшись на самом верху в одиночестве, меньше всего хочется, чтоб дополнительная сила начала раскачивать его снизу. Остается успокаивать, убеждать, врать сверху вниз, на все четыре стороны. Откровеннее всего он проделывает это в римском сенате, где Амалазунту любили за ее приверженность к древней культуре и византийскую ориентацию, где начали привечать и его. Мастер своего дела, ритор, говорун. После трех дней с сенаторами он обессилевает так, словно неделю таскал мраморные глыбы на форум, рабы несут его на носилках во дворец, снимают с него сандалии, одежду, состригают с пальцев заусеницы, натирают маслами; он только кряхтит, не в силах повернуть языком. Риторика высасывает все способности души, опустошает ее каким-то огненным пожаром речи, вытаптывает, как табун может вытоптать посев. На душе муторно: тошнит; ворочается, заснуть не может. Никогда не приходилось столько убеждать, чтобы поверили,- и поверили. Выдумке, вранью поверили, черное назвал красным и добился: красное! Большое искусство - самодовольно думает, - а искусство в другом.
