……...................................................................................................................
– Да, было время… – вздохнула бабушка.
– А эвакуация? – сказала баба Женя после недолгого молчания. – Это сейчас молодые жены только жалуются. А ведь у них все есть: и мужья, и родители, и крыша над головой. Посмотрела бы, окажись кто в моей ситуации: одна, с ребенком, без денег, в незнакомой башкирской деревне. А у Семена – воспаление легких. Врач говорит: срочно нужны лекарства и витамины. А где взять? Не согласись я им помогать, Семен пропал бы.
– Кому это – им? – тихо спросила мама.
– Им, тем самым, – с плохо скрываемым раздражением ответила баба Женя. – Вызвали и предложили: «Евгения Юрьевна, мы знаем, что вы сейчас в трудном положении. Мы хотим вам помочь. Но и вы, взамен, должны оказать нам небольшую услугу. Вы – бухгалтер, сидите с директором совхоза в одном кабинете. Мы хотим, чтобы вы записывали в эту тетрадку все его слова, которые вам покажутся подозрительными».
– И вы согласились?
– А что оставалось делать? Сегодня все умные и храбрые. Посмотрела бы на тебя. Ты вон, если у сына прыщ, с ума сходишь. А мой – с температурой сорок, неделю горит! А из витаминов – черствый хлеб да мерзлая картошка... Потом у меня эту тетрадку забрали, а директора на следующий день увели. Затем мне предложили переехать в город, на фабрику. Но тоже – чтобы записывать слова начальства.
Все затихли. В кухне запел сверчок.
– Мне они помогли еще раз, когда мы с Семеном вернулись из эвакуации в Киев, – нарушила молчание баба Женя. – Нашу квартиру заняла Пархоменчиха. Я ей говорю: «Убирайся!», а она в ответ: «Мало вас, жидив, нимци постриляли!» Ах ты, мерзавка! Что ж нам, на улице жить? Я пошла в НКВД, у меня с собой специальное письмо было, все им объяснила. Тут же приехали и ее выгнали. Соседи потом рассказывали, что ее муж, Мирон, был полицаем. Ушел, негодяй, с немцами.
– Нашу квартиру не заняли, лишь всю мебель растащили, – сказала бабушка. – Я нашла буфет, и то случайно. Зашла как-то к Ждановым, смотрю – наш буфет, только выкрашенный в серое. Но вижу – ведь наш. Ногтем краску отколупнула – он самый, ореховый. Правда, Ждановы сразу отдали, без разговоров.
Заиграла музыка – закончился фильм. Никто не вставал.
– Ну что, гей шлофен? – нарушил молчание папа.
Потихоньку зашевелились. Папа открыл кладовку, вытащил оттуда раскладушку. Баба Женя ее недоверчиво потрогала:
