— Бог с тобой! Какую ты чушь мелешь! — мама отвернулась, нашарила на столе сигареты.
— Правильно… Кури, укрепляй здоровье.
— Маша, оставь меня в покое. Ничего не случилось. Просто…
— Просто папа чего-то повадился приходить в три ночи.
— Он заканчивает проект. Работает со Ставровым у него дома.
— А чего же ты плачешь, раз все так прекрасно? Раз он работает дома у Ставрова?
— Я не плачу. Я так…
— Значит, все-таки разводитесь?
— Почему? Откуда…
— Раз ты говоришь, что не плачешь, а сама плачешь, почему же я должна верить, что вы не разводитесь?
— Да как ты можешь… Как ты можешь так спокойно об этом говорить? Этого нет… Но… Если бы… Как ты можешь так спокойно?
— Я не спокойно! Совсем не спокойно! — быстро-быстро заговорила Маша. — Мне страшно-страшно, мамочка… Когда ты вот так сидишь на кухне, звенишь целый час ложечкой в стакане, плачешь… Ты такая чужая, мамочка… А я… Я не люблю тебя чужую! Ты моя, моя, моя! Ну почему, почему ты плачешь?
— Боишься, да? — вытерла слезы мама. — Раз мама плачет, значит, мир ломается, да?
— Раньше, — ответила Маша, — а теперь… Теперь не знаю… Жалко теперь, вот!
— Все в порядке, — попробовала улыбнуться мама, — просто осень… Дождик идет. Представляешь, шла из магазина, а на газоне три бездомные собачки сидят… Прижались друг к дружке, несчастные… Холодно, страшно… А мимо люди идут… Вспомню, плакать хочется. Так бывает… Какое мне дело до собак? А все равно плачу…
— Мама! Слез не хватит!
— Хватит. Я тоже, молодая была, думала, не хватит… А сейчас… Сейчас, думаю, на все на свете слез хватит и даже… — мама всхлипнула, — для себя немножечко останется…
— Ну что ты говоришь! Что ты говоришь! — не выдержала Маша.
— Так. Ничего. Сидим, болтаем…
Маша вздохнула и ушла из кухни.
Наступил тягостный час, когда ложиться спать рано, а браться за какое-нибудь серьезное дело поздно. Телевизор в доме не работал уже несколько дней, с тех пор как Машин отец хватил по нему кулаком. И этот мертвый сероэкранный телевизор тоже способствовал беспокойству и тревоге. Нечто схожее испытывала Маша перед грозой, в то минутное затишье, когда тучи собрались, но гром еще не грянул. Всякий раз когда становилось грустно, Маша смотрела на висящую на стене застекленную репродукцию гравюры Дюрера «Меланхолия». Репродукция осталась на стене после «великого переселения народов» — так Машин отец называл собственное переселение из этой комнаты в большую, а Машино из большой в маленькую. Теперь Маша была хозяйкой отцовского кабинета и «Меланхолии».
