Из птиц больше всего дети любят павлинов. Около них всегда толпа стоит. Павлин по печенью, которое ему бросают, как по паркету ходит. Крылья распустит, хвостом потрескивает, и все восхищаются и пальцем на него показывают. Это павлин так за своей курицей ухаживает. Серая курица, неприметная, а вот не было бы ее, и чудеса павлиньи кончились.
Я заметил: чем животное красивее и необычнее, тем больше в его клетке разных вкусных вещей валяется. Вплоть до шоколадных конфет. А если зверь попроще, нет к нему уважения. На лося никто не смотрит, и на лису тоже, и хвост у нее такой, будто из него уже успели воротник сшить.
Вот, например, самка овцебыка. Мимо нее проходят, не останавливаются, а она почти что ручная. Грязная, неухоженная, а мордочка добрая и ласковая. Мне ее вдруг так жалко стало, помню. Вот, думаю, павлин, так тот за свою красоту в зоопарк попал, а эта-то за что? Отпустили бы лучше на волю или в колхоз какой-нибудь передали. Она бы там вместе с коровами жила.
В другой раз я булку с собой принес и стал потихоньку бросать ей кусочки. Она совсем близко подошла. Доверчиво посмотрела сквозь решетку и взяла с ладони кусок булки. Осторожно взяла, ласково. Губы у нее мягкие, язык розовый, шершавый. Стою я и чуть не плачу. А она челкой встряхнула и в свой угол отошла, от овцебыка подальше. Он как раз проснулся и замычал.
Я сел на скамейку. Сижу и думаю. Хуже алгебры для меня ничего нет: как начну размышлять над скоростью велосипедиста, выехавшего из пункта «А» в пункт «Б», тут же в голову совершенно посторонние мысли лезут. Не могу я почему-то про велосипедистов думать.
Единственный предмет, который мне нравится, — это история. Когда нам выдают учебники, я прочитываю «Историю», как приключенческий роман. Вижу толпы вооруженных людей, обороняющиеся крепости, вижу золотые кареты императоров и нарядные мундиры гвардейцев, алхимиков-волшебников в подвалах, пропахших серой, и инквизиторов в черных балахонах с янтарными четками в руках. И еще много-много чего.
Я в себе не могу разобраться. Раньше в мои четырнадцать лет люди подвиги совершали, а я до сих пор в игрушки играю. Сижу, например, на алгебре и начинаю воображать, что вокруг космическое пространство, а ручка, которой я пишу, — руль межпланетного корабля и будто лечу я куда-то. Так иногда увлекусь, что не замечу, как урок пролетит. Если не вызывают, конечно. Помню, однажды математичка на меня набросилась.
— Почему, — говорит, — ты ручку целый урок горизонтально держишь? Писать надо!
