Онъ обладалъ великимъ свойствомъ: умѣньемъ выслушивать и вполнѣ понимать мысль собесѣдника; вотъ отчего съ нимъ было такъ легко и прiятно говорить.
Взглядъ его на природу отличался глубокою религiозностiю, глубокимъ религiознымъ пантеизмомъ если можно такъ выразиться. Въ одномъ мѣстѣ онъ говоритъ:
Привыкли плоть дѣлить мы съ духомъ…
Но тотъ, кто слышитъ чуткимъ ухомъ
Природы пульсъ… будь жизнью чистъ
И не пороченъ передъ Богомъ,
А все – же, взявши въ смыслѣ строгомъ,
– И онъ частенько пантеистъ
И пантеистъ еще во многомъ.
Въ одно изъ послѣднихъ нашихъ свиданiй, читая мнѣ свой переводъ «Ромео и Джульеты», онъ указывалъ на глубокiй пантеизмъ всѣхъ великихъ поэтовъ, на это страшное сплетенiе мотивовъ жизни и смерти, которое такъ ярко выступаетъ напр. въ монологѣ Джульеты передъ тѣмъ, когда она принимаетъ снотворный напитокъ, или въ монологѣ Ромео, передъ отравленiемъ.
– «Да, правъ Шеллингъ», заключилъ онъ, «смерть есть только начало новаго фазиса развитiя; начало новой метаморфозы».
Выше я упомянулъ о его поэтической дѣятельности; онъ цѣнилъ ее по отношенiю къ искренности мотивовъ, но охотно сознавался, что это, собственно говоря, только матерьялы для художественныхъ созданiй. Но поэтическая струя у него была сильна и она нашла себѣ прекрасный исходъ въ переводѣ Байрона и особенно Шекспира. Безъ сомнѣнiя, его переводы Шекспира, необыкновенно оригинальные по прiему, но вѣрные по духу (и даже буквально вѣрные) могутъ быть поставлены наравнѣ съ лучшими переводами А. В. Дружинина, А. Кронеберга и началомъ перевода «Бури» Л. А. Мея.
Мнѣ случилось слышать престранный приговоръ его переводу «Сна въ лѣтнюю ночь», который такъ высоко ставилъ покойный А. В. Дружининъ (а его, кажется, нельзя упрекнуть въ непониманiи Шекспира). Упрекъ этотъ былъ сдѣланъ господиномъ, собиравшимся издавать Шекспира и даже чуть – ли не переводить (не зная подлинника) и состоялъ въ томъ, что переводъ сдѣланъ «слишкомъ по русски» (буквальное выраженiе).
Смѣлость въ передачѣ образовъ подлиника и составляетъ достоинство хорошаго перевода. Дружининъ, при переводѣ Лира, боялся этой смѣлости, желая приблизить Шекспира къ пониманiю публики, но за то Лиръ – самый неудачный изъ его переводовъ, и онъ самъ отказался отъ этой методы при переводѣ Корiолана (лучшiй его переводъ), Ричарда III и короля Джона. Равно, этою – же смѣлостью отличается удачнѣйшiй переводъ А. Кронеберга: «Много шуму изъ пустяковъ».
При переводѣ, Григорьевъ старался оригинальною рѣчью передать характеры Шекспировскихъ лицъ. Это особенно ему удалось въ Ромео и Джульетѣ, гдѣ Ромео, Джульета, Кормилица, Старый Капулетъ, Меркуцiо, слуги – всѣ говорятъ свойственнымъ имъ языкомъ и гдѣ характеры переданы въ совершенствѣ. Григорьевъ въ послѣднее время собирался поприлежнѣе заняться Шекспиромъ. Окончивъ «Ромео и Джульету» онъ хотѣлъ приняться за «Мѣра за Мѣру».
