Наклонил над ней пирно-сладкие уста полковник, истомно-огромное наклонил он лицо: как большой одуванчик, бесполезно изумрудом шелков ее просквозивший, седина его коснулась ее легковонных кудрей. Снежной, колкой шпорой, невзначай, коснулся ее ножки.
И колкие осы, облеплявшие ее блеском, переползли ей в душу, где голубенькие колокольчики о нем звенели.
Заползли под воротник жужжать и жалить. Вот она, израненная током, поводила плечами,
К милому, к милому с мольбой взоры свои бросала, помощи у него просила.
Ему молилась.
Они проходили у каменного изваяния. Крылатый муж опрокинул мраморный лик.
Прямо в небо уставилось отверстие его рога.
И рог грянул:
«Время не терпит. Оно бежит.
«Чаша чарами переполнилась. Как бы чары не плеснули.
«Мир еще никогда не был так опасен, лучезарно обманчив».
Ходили в саду усмиренные, безвластные.
Она была в кружевной шляпе, точно солнце в белопенных облачках.
Замирали у столба, осыпанного веревками, взялись за лямки, натянули их, точно светлые струны.
Полковник сказал: «Невольно —
хочется взлететь на гигантских шагах – взлететь, лететь».
И она надела лямку.
Полковник шутливо заметил:
«Как неизменный круговорот, мы все сейчас унесемся.
«На круги свои потом вернемся.
«Так кружится вселенная в той же смене: так летит образ мира сего».
И они взлетели.
Раздался топот ног, который вдруг начался и не мог кончиться.
Грустя, она ускользала от полковника, точно солнце, ниспадающее в безвременье, а Светозаров, как месяц, плавно летел вслед за ней.
Это был полевой иерей, конем белым в далях вздыбившийся – в росах алмазных, с плеч ниспадавших… светляками зацветавших.
Это тонкие руки его грозно ветром кидали, ствольные деревья ветром качали.
«Кто за Содом… Скачу… Вот я…»
Точно вихряною местью деревья, точно с ревом – сторукие – на полковника кидались.
И вновь замирали.
И несся топот всадника, несся – всадника старинного, полевого: жнеца нивного.
Точно смерть, круто над ней изогнулся в воздухе полковник, безмолвно ей говорил:
«Здравствуй, здравствуй!
«Это я, – время, – несусь за тобой шептать о смерти, потому что все умрем и протянемся в гробах».
Обернулась, пролетая вниз.
Над ней плясала седая смерть, пришпоривая ногами золотого, пятнистого зверя звякнувшим сапогом, над ней ниспадала из вечернего блеска.
Это был полковник.
Вдруг она крикнула: «Довольно, мне больно… О, довольно!»
Замахала, будто борясь в воздухе кружевными листьями веера с временем, и ветер плеснул на седое время, ароматный, медовый.
