и готовым, и развивающимся; но болгар в Москве, без дела и без психической эмбриологии, непонятен и чужд душе. Поэтому-то страсть героини вашей так холодна, поэтому так неприятно действуют все черты ее; она возбуждает в иных местах даже отвращение; например, в минуты ее жесткости с привлекательным Шубиным, в ту минуту, когда она кокетливо делает рукою нос Инсарову. Главная же беда, мне кажется, в насиловании собственного вкуса, в предпочтении упрямой, ограниченной, но благородной направлением души – душе изящной, разбегающейся, страдающей и мыслящей… Какие души нужнее, когда и где – кто решит? Вы были правы, сказав, что у нас есть Шубины, Берсеневы, Курнатовские, что у нас теплые люди не дельцы, а дельцы не теплы. Нравственное предпочтение Инсаровых Курнатовским понятно и сродно каждому, но нравственное торжество Инсаровых над Берсеневыми и Шубиными непривлекательно для русской души (она не виновата!), а потому вы оставались холодны к уважаемым вами лицам, не возвели их «в перл создания»; одаряя их самыми прочными, полезными и высокими качествами, вы обращались с ними, как с хрупкими предметами, как бы боялись чем-нибудь уронить их. Вы не боялись уронить ни Рудина, ни Лаврецкого, ни лишнего человека, ни Горского: вы знали, что найдете, чем вознаградить их из самых горячих недр вашей русской души. И вот читатель готов ощущать почти неприязненное чувство к личностям Инсарова и Елены и не вознагражден за это чувство эстетическим восторгом, который овладевает нами даже и при глубоком изображении порока. Вы имеете право сказать, что самое заглавие вашей повести относится к прошедшему: что «Накануне» (если я не ошибся) значит «накануне рассвета после войны», что теперь уже явились там и сям русские Штольцы и русские Инсаровы. Но теплое и трепещущее жизнью не возбуждает возражения, несмотря на историческую отсталость. Взгляните на Обломова: кто мог ожидать появления такого забытого типа? Казалось, вопрос о лени был исчерпан до дна. Кто видит теперь чистых Обломовых? Однако многие нашли его в себе, по крайней мере, в прошедшем своем, и обрадовались ему, как старому знакомцу, которого как будто недоставало где-то… многие любят и даже уважают его, противодействуя ему в жизни. Возьмем также Рудиных: их уже нет давно; самый непрактичный по природе теперь стал практичнее, когда отворилось много дверей; но кто жил полной жизнью и откликался на многое, для того этот образ неизгладим; его ждали давно. Вы знаете лучше всякого из нас, что творения истинно поэтические выплывают все более и более с течением времени из окружающей мелочи; огонь исторических, временных стремлений гаснет, а красота не только вечна, но и растет, по мере отдаления во времени, прибавляя к самобытной силе своей еще обаятельную мысль о погибших формах иной, горячей и полной жизни. Вот мои чувства; если вы найдете их годными для печати, я буду очень рад.
