– Почему воин на коленях?
– Почему на переднем плане сапоги?
– Почему у матери трагическое лицо?
– Почему воин спрятал свое лицо?
– Где торжество победы? Где грудь колесом?
– Где радость встречи и где, наконец, ордена?
– И вообще, не вызывает ли работа ассоциацию с «Блудным сыном»?
А ведь правда: и сапоги с налипшей грязью на переднем плане, и лица воина не видать, а орденов и подавно, потому что стоит он на коленях и спиной к зрителям... А радость встречи...
Что знали, а чего не знали через два года после того, что произошло в Киеве 29 сентября 1941 года?
Какая уж тут радость...
Сейчас и не знаешь, где и в чем логику искать: коль такие опасения вызывала работа эта у чиновников от искусства, что же с выставки ее не отпускали? Неужели только для того, чтобы Судьба совершила еще одну непомерную свою жестокость?
А иногда вдруг мелькнет и вовсе ненужная мысль: так ли случайно исчезновение работы? И тут же отвечаю себе голосом отца: «Какое это уже имеет значение...»
Мысль о повторении работы не покидала отца до конца жизни. Этюды, датированные концом 40-х и 50-ми годами, говорят о мучительном продолжении темы гибели близких.
...И появляется еще один этюд под названием «Голова матери» – художник так назвал его и этим отнес в разряд эскизов для будущей работы. И под руками женщины условно намечена округлость – предположительно это линия головы сына. И сходство с предыдущим портретом Матери из утраченной картины... И в других набросках снова две фигуры: мать и сын.
Никуда это не делось, ни боль, ни тема.
И вопрос, который он так ни разу не произнес вслух, но постоянно задавал себе и пытался ответить с карандашом в руках: «Как это было?»
И возникает фигура старой женщины, так похожая на уже виденную в рисунках фигуру бабушки Сабины. И со скрипкой. Непривычно держит она футляр, неловко.
А позади эта смертоносная форма немецкой каски и взмах прикладом.
И кукла в руках ребенка. Это не сентимент: дети шли туда с игрушками. И движение, которым женщина в ужасе закрыла лицо, так похоже на движение моей мамы.
И так перепутаны судьбы и лица, и так переплелись времена в зрении художника с тем, о чем он молчал всю жизнь. И только однажды на моей памяти он заговорил, глядя на людей, собравшихся в доме: «Возникает чувство защищенности, когда нас много. Пусть иллюзорное, но оно дает силу. А те все шли, шли толпами, шли, и никто их не защитил».
Если у судьбы есть палитра, то на ней слишком много темных красок уделено моей жизни. Я чувствую себя постоянным должником перед собой, перед близкими, перед своей жизнью. Судьба в который раз выбивает прямо из-под рук что-то, что уже было вот-вот «на мази». И долг растет. И силы уходят.
