Все складывалось удивительно, наредкость удачно, вот-вот будет закончена следующая картина. Для совместной работы над ней художники сняли в Киево-Печерской лавре мастерскую – бывшее место богомазов, – и работа эта почти готова – многофигурная, сложная композиция. Кто мог знать, кто мог предвидеть, что через три месяца от нее не останется и подрамника...
А у Литинского еще не до конца реализован договор с Театральным музеем Украины. Уже добрых два-три года работает он над портретами корифеев украинских театров. Два портрета А. Саксаганского, портреты Натальи Ужвий, И. Паторжинского, Терентия Юры, А. Ватули уже в музее. Предстоит еще работа с Бучмой и Шумским (пока они только в набросках – эскизы приняты уже худсоветом и ждут реализации).
Осенью предстоит следующая выставка. А осталось 23 дня. Еще двадцать три дня они будут счастливы и беззаботны.
И в доме будут раздаваться шаги близких людей...
День начала войны был днем начала наших несчастий...
Накануне мы уснули счастливыми, наполненными жизнью и такими заманчивыми перспективами, а проснулись обездоленными.
Как будто каждому из нас этой ночью был прочитан приговор, о котором никто ничего не знал, а он, приговор, уже висел над нами, отметив каждого своей страшной печатью.
Возвращение
...Руины... Руины...
Я стоял среди них и не верил своим глазам.
Улицы не было. Был лишь ее прах, который можно было узнать только по шпилю на башенке дома, там, напротив, где когда-то заканчивался силуэт крыш на фоне неба, где заканчивалась улица, переходящая в площадь. Было светло; дома не бросали теней на улицу: домов не было.
Было тихо. Десятки и сотни людей бесшумно работали среди руин.
Молча собирали люди обломки домов, без слов, без звуков, и это было страшнее, чем если бы над руинами разносился плач.
Наверное, он уже прокатился над городом и затих здесь.
Трамвай в тот день не ходил. Утро было серым, и улица, ведущая к городу от вокзала, выглядела как лицо близкого человека: осунувшимся и постаревшим в разлуке.
Я медленно тащился, не отдавая себе отчета в том, что я, наконец, в Киеве. Не верилось. Это, казалось, уже давно стало достоянием воображения. Как во сне: скорее, скорее и – ни с места.
Скорее, чтобы взглянуть на окна того дома. Темные окна темны по-разному: те, что за светомаскировкой темны иначе, чем те, за которыми никого нет.
Одни темны, другие мертвы. Хочется оглядеться, глазами поздороваться с хмурыми домами и незрячими окнами, но – нельзя. Ничего нельзя, пока не подвергся я главной экзекуции – экзекуции родного дома.
